День открытых обложек

Баба Вера копит тайком на билет до Кубани и не поддается на уговоры – положить деньги в банк‚ где нарастают проценты. «Мать‚ – говорит Аркаша Цубербиллер. – Про инфляцию слыхала? Доллары твои усыхают». Небось‚ прикидывает баба Вера‚ под матрацем не усохнут. Из кубанских краев шлют весточку с намеком: «Анюта‚ племяшка твоя‚ нагуляла Павлика-недоноска‚ которому требуется усиленное питание...» Что головой о пень‚ что пнем о голову: баба Вера лезет под матрац‚ с оказией посылает Анюте десять долларов.

Боря разливает по рюмкам вино‚ чокаются со звоном от душевной близости. Тепло растекается по телу‚ игривость по опьянелым жилочкам.

– Золотко моё! – выпевает с интересом Лидия Степановна и придвигается поближе. – Пьешь – веселись‚ не переводи даром продукт. Чего дальше-то?

– А ничего‚ – отвечает Боря и отворачивает глаза от продувной маечки. – Закладываю отношения. Оставляю насечки на душе. Для Бори Кугеля‚ который проклюнется в веках.

– Ты для меня больно мудреный‚ Соломоныч.

– Да и вы‚ Лидия Степановна‚ не табуретка.

Боря Кугель встает на перекрестке, оглядывает запруженную улицу.

Ветер шевелит позабытую на скамейке газету, встревоженно и смятенно, считывая, должно быть, заголовки и ужасаясь содеянному. В том краю‚ откуда Боря приехал, время шло медленно‚ а здесь проскакивает быстро. В том краю‚ откуда он приехал‚ было спокойнее за эту землю.

– Я объявился скачком в этих краях‚ а вы притерпелись. Вы притерпелись‚ люди!..

Дни катятся чередой‚ улавливая в нехоженые дали, а он создает пока что «Ключ к таинствам натуры». В расчете на скорое признание и в великом опасении‚ что подобное уже напечатано‚ но им прежде не читано.

На очереди «Рука и ее применения».

– Просилка. За просилкой умолялка. Возьмилка‚ взималка и получалка. Давалка‚ доставалка‚ укрывалка. Открывалка с отрывалкой. Махалка. Козырялка. Возмущалка и проклиналка. Щупалка и щипалка. А также обнималка, недоумевалка‚ одобрялка с отвергалкой‚ голосовалка и пригвождалка...

На тетради помечено категорически, красными чернилами: «Уничтожить после моей смерти! Но можно не уничтожать».

Боря проходит теневой стороной улицы на журавлиных ногах. Затертые на заду шорты. Разношенные туфли. Рубаха расстегнута на груди. Боря Кугель – человек заметный.

Вот он шагает. Легко и размашисто. Широко и неспешно. Не шмыгает, не шаркает. Приближается неумолимо, надвигается неотвратимо. Поступь человека, который знает, чего он стоит, – а стоит он немало. Посмотрите в эти глаза, не знающие помутнения. Прислушайтесь к биению сердца, чья мышца сильна и неутомима. Спина прогнута. Ноги упруги. Живот подобран. Походка легка, можно сказать, летуча, подошвам незачем касаться земли. Заговорите – он ответит улыбкой, шуткой, легкой необидной иронией. И не уступайте место в автобусах, не надо, он постоит. А теперь скажите, положа руку на сердце: разве можно предавать земле столь удачный экземпляр, которому доступны воздыхания с возлияниями? Разве это не потеря для мира? И вы признаете со вздохом: потеря, конечно, потеря, которую не восполнить.

Боря останавливается возле банка‚ на стене которого разместилось заманчивое сооружение. Суёт карточку в прорезь‚ набирает заветный номер‚ а оттуда выползают новенькие шелестящие купюры. «Невозможно поверить‚ – восхищается Боря. – Я не привык. Мы не привыкли: платят‚ а могли не заплатить». Не высунется ли рука вслед за деньгами? Пожать и облобызать. Хочется облобызать руку‚ но некому.

А по тротуару передвигается неразлучная пара.

Бывший следователь с трудом переставляет непослушные ноги. Бывший арестант бредет следом‚ неотличимым двойником из сиротского приюта. Холщевые брюки пузырятся на ногах. Сандалии из кожзаменителя хлопают по морщинистым пяткам. Стираные ковбойки с засученными рукавами выдают место прежнего обитания. Ремешки от часов перекрывают запястья: у одного ремешок с компасом‚ у другого с портретом позабытого космонавта.

На шее у арестанта провисает ключ на шнурке, приметой забывчивости.

На лице проступает биография.

Зубы стальные. Щеки проваленные. Морщины иссечены жгучими ветрами. Была война – он воевал, была тюрьма – он сидел. Расшевелить – выдавит из осмоленной махрой, морозами прихваченной гортани:

– Не жалейте меня. Не надо! Бог не поменяет пережитое. И не проси…

Но с едой что делать? С тарелками, наполненными до краев, чтобы после пары ложек отвалиться от стола с резью в животе, взглядывать с мольбой на нетронутое изобилие, которое изголодавшийся не в состоянии потребить.

Встают у витрины‚ бывший следователь и бывший арестант, с виду интересуются товарами‚ но денег нет‚ нет и здоровья в немощи тела. Отдышавшись‚ следователь говорит устало:

– Отстаньте от меня… Кто знал тогда про массовые репрессии?

Арестант белеет от ненависти‚ взмахивает без сил увядшим пучком зелени:

– Этот лук... я буду сажать на твоей могиле...

Боре они знакомы, два неразлучника.

– Как светская жизнь? – спрашивает.

Они не отвечают.

– Марки решил собирать‚ – сообщает Боря. – Цейлона. Мадагаскара. Островов Зеленого мыса.