День открытых обложек

Открываю Краткую еврейскую энциклопедию, а там фотография: «Пасхальный седер в Москве, 1960-е годы». Стол для мужчин. Стол для женщин. Тарелки с едой. Графины с вином. Маца. А вот и отец у стены‚ белая ермолка на голове.

Усидеть без дела не мог‚ выйдя на пенсию, устраивал седер на Песах, ежегодный седер для старых прихожан в синагоге на улице Архипова. Закупал изюм‚ чтобы заложить в бутыли для получения вина. Садился у телефона, набирал нужный номер:

– Семен Маркович, скоро Песах.

Семен Маркович, директор базы, схватывал с полуслова:

– Живых?

– Живых. Непременно живых.

– Сделаем.

Кур отвозили к резнику, от него к поварихам, на кухню.

Звонил по другому номеру:

– Самуил Абрамович, Песах.

Самуил Абрамович, директор рыбного магазина, тоже всё понимал.

– Постараемся.

И поставлял живого карпа, которого не сыскать на прилавках, по государственной цене, с квитанцией.

Всю праздничную неделю пожилые люди по-царски обедали в синагоге‚ с фаршированной рыбой и мясом‚ а отец следил‚ чтобы провизии достало на всех. Его не было уже на свете‚ а старики всё вспоминали неугомонного Соломона; вымерли старики – вспоминали старухи.

Теперь бы ему перевалило за сто двадцать лет.

Предел, установленный Богом.

Снова открываю энциклопедию – взглянуть на отца с белой ермолкой на голове. Ее надевали сыновья мои под хупой в Израиле‚ внуки надевали на бар-мицву к своему тринадцатилетию, правнуки, может, наденут.

Смотрит отец на трапезу в синагоге‚ удовольствие проглядывает на лице.

Вот ведь какая штука! Тут уже призывали меня в армию‚ и в полевых условиях, «кухонным мужиком»‚ кормил роту солдат. Две роты. Хотите верьте – хотите нет: они ели‚ двести человек зараз‚ только успевай подтаскивать‚ а я ходил меж столов, удовольствие получал несказанное.

Только радоваться автору не дано, длительно и взахлеб. Не приспособлен, обделенный природой.

Отец мой не перемешивал одно удовольствие с другим, чтобы всласть насладиться каждым.

Отцу моему – давалось и такое.

Ветхий документ с гербовой печатью…

…Ковенской городской управы.

С подписями члена управы и делопроизводителя.

О том, что у виленского мещанина Абы Нахмановича Рита и его жены Дины Лейбовны родилась дочь Зинаида, Зисл, мама моя.

Ковно – а теперь Каунас.

Церковь – а от нее бульвар.

Ратуша – а нам к реке.

Там‚ у реки‚ ближе к реке, ее кров‚ локоны с пелеринкой‚ сумочка через плечо‚ безмятежность юности. Там‚ у ратуши‚ ближе к ратуше‚ фотоателье Зиновия Белодубровского. Драпировка в узорной вязи‚ столик-подставочка на высоких ножках‚ вазочка на нем с цветами‚ девочка в матросском костюме‚ строгая и задумчивая‚ чистая и прелестная.

Девочке той двенадцать лет.

Вот еще документ.

Аттестат об окончании обучения за подписью начальницы Сергиево-посадской женской гимназии Л. Богородской. Везде проставлены отметки‚ а «в Законе Божием» у мамы прочерк. Не посещала она «Закон Божий»‚ смирно сидела в коридоре‚ дожидалась звонка на перемену.

Там‚ в Сергиевом посаде‚ напротив Лавры‚ фотографическое ателье‚ и стоит‚ руку уложив на перильца‚ девушка в гимназической форме, прядка спадает на чистый лоб, взглядывает на меня задумчиво‚ с интересом.

Девушке той семнадцать лет.

Их познакомил Карпилевич. Скорняк Карпилевич‚ которого помню стариком. Он приходил в гости‚ пил чай с вареньем‚ а его обхаживали: Карпилевич заслужил‚ с Карпилевича всё началось.

Хупа в синагоге. Арбат‚ дом номер пять.

Отец приехал из Одессы, живой, франтоватый. Мама родилась в Ковно, тихая, деликатная. Ходила по стеночке. Садилась с краешка. Место уступала в трамвае и в жизни. Упиралась – не сдвинешь. Исчезала – не заметишь. Пряталась за ним‚ шумным и видным, но его не было без нее.

Вот они на фото с первенцем. Хороша мама, загадочная и прелестная‚ хорош отец в мужской своей силе, да и первенец неплох: бархатная курточка с карманами‚ бант белого шелка, любимый, всеми обласканный.

Первая Мировая – нехватка. Гражданская – голодуха. Коллективизация – карточки. Тридцать седьмой. Сорок первый. Пятьдесят третий. Сапог грубый. Прищур наглый. «Теперь хорошо‚ – напоследок. – Теперь можно жить».

Мама оставалась без отца одиннадцать месяцев. Прожили вместе полвека‚ похоронены в одной ограде на Востряковском кладбище. Прах их в земле чужой. Прах их в земле родной. Прах там‚ где застала судьба…

Казалось, всё пересмотрел во снах, но память неотвязчива, не отлипнуть.

Привиделась мама в шерстяной кофте, ее рука с узким запястьем, невидное колечко на пальце с капелькой аметиста, ломоть хлеба на ладони, негусто посыпанный сахаром, лакомство послевоенного детства. Даже сладость ощутил – пробуждаться не захотелось, а она окликает негромко, ласково поднимая с постели: «Вставай, дружок. Утро упустишь». – «Всё, – отвечаешь. – Встаю», и просыпаешься в потрясении…

«Нет власти над прошлым, кроме забвения».

Которое не приходит.

Лбом в камень. У Стены плача.

– Мама‚ – взываю. – Здравствуй‚ мама. Через расстояния – здравствуй.

Голоса рядом. Шевеления излишние.