День открытых обложек

Избы встали негусто, плетни с корчагами, яблони с яблоками, груши, вишня обклёванная, деревья разрогатились со скворечнями. Бабы выгоняли коров в стадо, а те мычали в ответ густо, напоенно, важно кивали головой, соглашались милостиво.

Мы шли по улице, по самой ее середине, бабки прилипали к стеклам, оглядывая с прищуром, сторожко и любопытно, хлебная духовитость, крутая, торжествующая, пёрла стеной сытости, на столах, покрытые полотенцами, лежали караваи сытыми поросятами, крутые бока выпячивали с краев. Ржаные, запашистые, с горячего поду. С корочкой. С угольком приставшим.

– Хлебушек! – повело моего друга. – Ситничек!.. Куда мы бежим, граждане хорошие? Ищем и ищем. Чего нет, того не надо... Остаюсь тут! Навечно!

– И я остаюсь, и я. Лишь бы каравай да молока кринку.

– Не, – и локтем огородился. – Тебе не тут… Бабули, избу не продадите?

Аж осели с перепугу за оконными рамами.

Прибежал малый, которому требовалось незамедлительно обмыть – хоть что, хоть с кем.

– Вам какую избу? Четырехстенку? Пятистенку? С горенкой, амбаром, садом-огородом?

– А какие есть?

– Какие хошь, – закричал весело. – Молодые уходят. Старики помирают. Полдеревни заколочено. Выбирай – не хочу!

– Хочу, – сказал я. – Нам – две избы.

– Одну, – сказал мой друг. – Нам одну. И хорошую.

Забор – частым штакетником. Ворота – не прошибешь. Изба грузная, наличники резные, крыльцо с пузатыми столбиками, скребок в полу от грязи осенней да бревна горкой накатаны, сухие, звонкие, солнцем пропеченные, короедами разрисованные: покурить после еды.

Отомкнули – чисто внутри, сухо, светло. Печь беленая. Стол с лавками. Божница с иконами. Чугуны, кринки, ведра, кочерга с ухватом. Под потолком пучки сушеных трав, и воздух от них легкий, дразнящий, полынно-шалфейный.

Как вышли ненадолго по делам, вот-вот вернутся.

– Хозяева есть?

– Нету хозяев, – ответил весело. – Померли оба. Дочка в городе осталась, ей и заплатишь.

Мой друг осмотрелся, глаза шалые.

– Картошки запасу. Капусты квашеной. Масла постного. Соль-спички куплю…

– Хватит, – оборвал в зависти.

Куда там!

– Кухарничать стану. Мясо в печи уварится. Хлеб пропечется. Огурцы засолятся. Горчица слезу выжмет. Разогрею борщ до огневого жара, водки глотну ледяной, и нет простуды-чихания, ломоты в спине нет.

Добил без жалости:

– Блины спроворю, толстые, пахучие, пупыристые: лежат – дышат.

Полезли на чердак и обомлели.

Богатство! Старинушка! Диво дивное!

Головы теряли от находок.

Хоронились под кровлей – в пыли‚ под мышиной крупкой – заплечные кузовки‚ с которыми ходили по грибы‚ лубяные набирухи для ягод‚ прялка в киноварных розах с остатками кудели‚ дубовый сундук под отомкнутым замком‚ а в том сундуке ленты посекшиеся‚ кружева истлевшие‚ связка писем зазнобе‚ которые солдат записывал ночами‚ в безотходном карауле возле полкового ящика‚ приставленный к охранению походной казны.

– Ах! – запричитал мой друг и уселся на пол посреди богатства. – Ах-ах! В город свезу. На стены повешу. По углам расставлю. Хвастаться буду!

Библию нашли, мышами попорченную. Иконку, к брусу прислоненную. Складни медные с ликами затертыми. Замок амбарный, литой, размеров устрашающих, с крышечкой на ключевине. Фотографии – строем, навытяжку, взглядывая на нас, чужаков.

– Не разоряй, – говорю. – Они не простят.

А он – глаза прячет:

– Музей тут открою. Машину пригоню, конуру из нее сделаю. Кобеля посажу – воров отваживать.

Картошку нашли в подполе. Воды набрали в колодце. Из рюкзака вынули банку тушенки, неприкосновенный запас. И всё молчком. Как не шли дружно, не свистели согласно, не мокли на одном дожде.

– Тебе не понять, – выговорил, наконец, мой друг. – Я родился, может, в этой избе. Умру, может, в ней.

– А я?

– А ты нет.

Был он пьян от переживаний. Лежал на полу, кричал чванливо в потолок:

– Да на чьем же он полу? Посреди чьей же избы?..

Спохватился:

– Ты ко мне приезжать будешь. Кой-когда. По большим праздникам.

– Не буду к тебе приезжать. Свою избу куплю. Почище твоей.

Изумился:

– Тебе-то на кой?..

Уязвил до слез.

А малый, которому невмоготу обмыть покупку, сказал без утайки:

– Честно скажу, чуж-человек. Тебе тут непоместительно. Домовик не примет, он у нас капризнай! – не приведи Господь. Станет прокудить – сам из избы сбежишь.

Вышел во двор, сунулся лицом в щель заборную, дом оглядел соседский, заколоченный, под продажу готовый. Амбар. Хлев. Скворечник на шесте. Яблони с грушами. Дров – поленница.

Пойди да купи.

– Дедушка! Дедушка-домовик! Я к тебе с почтением, я к тебе с пониманием! Дозволь в сторонке, дозволь с краешка: печь топить, картошку варить, на огонь смотреть. В лес пойду, сухостою нарублю, стану приносить по лесине. В поле схожу, травы насушу, разложу по лавкам. К речке сбегаю, песку нагребу, полы ототру до чистоты дерева. Дедушка-домовик, прими. Вот он я! Весь перед тобой!

Поддуло фырчливо понизу. Дослепу запорошило глаза. Без жалости отворотило от забора.

– Ах, дедушка, дедушка...

Не мне и не мое.

Горели поленья в печи…

…гуд шел ровный.

Теплом дышало наружу. Горьким дымком. Картошкой из чугуна.

Печь топил. Еду варил. Мысли копил.

При сухом и сырое горит.