День открытых обложек

Но как это выявить на скорости? Ответ таков: притормози и осмотрись. Возможен и иной ответ‚ если он, конечно, существует.

Вот обнаружил в «Книге тихого раздумья», под обложкой давнего берлинского издания. Иван Наживин, русский писатель-эмигрант, не избалованный признанием.

Ему слово.

Посторонимся и помолчим.

«Если плохо вокруг нас теперь, – пусть будет хорошо хоть в прошлом. Только и всего… В одной книжке нашел я стихи неизвестного поэта-тамила, которые написаны где-то в глубине Азии, более тысячи лет тому назад.

Глубоко в темноте хожу я.

Где же свет? Есть ли свет?

Ничего я не знаю, только спрашиваю себя:

Есть ли свет? Где же свет?

Господи, в пустыне брожу я…

Где же путь? Есть ли путь?..»

В конце девятнадцатого года – тысяча девятьсот девятнадцатого – отплывал «Русланъ» из Одессы, прямым ходом в Яффу. Семьсот пассажиров на борту навеки прощались с приморским городом; «красавица юга» взглядывала на них, укладывая в закрома забытья.

Отец мой: пытался ли попасть на корабль? Стоял на пристани среди провожающих? Махал вслед рукой, прозревая будущее свое?

Когда в платонических отношениях с миром, без чувственных вожделений, ни он тебе, ни ты ему, трудно на что-то рассчитывать.

Мимо проходит история. Рядом. Почти вплотную.

Где та подножка, чтобы вскочить на нее?

Горе тому, кто пропускает свой час, коснувшись, разве что, мимоходом; горе тому, кто опаздывает к разбору событий: это не его вина – это судьба…

Алик Сорокер, парикмахер, вежливый и боязливый до безобразия.

Который не высовывался из-под переплета без особой на то потребности, только и слышалось оттуда: «Ну, простите… Ну, извините…»

Был у Сорокера заветный список, убористым почерком на пару страниц.

Перечень людей, которым он делал добро, и чем они ему отплатили. Такой список хорошо почитать в постели, на сон грядущий, и если утром хочется вылезти из-под одеяла, значит, ты чего-то стоишь.

Ночью он бурно пропотел и проснулся в испуге.

Светила лампа.

Тень сидела на краю кровати.

Терпеливо ждала пробуждения.

– Ты мне веришь?

– Верю, – ответил Сорокер.

– Ты меня боишься, потому и веришь. Но разве можно без конца бояться?

– Можно, – ответил Сорокер.

В те дни уезжали в Польшу.

Тайком. По фальшивым документам. А оттуда через Средиземное море, опасным непролазным ходом.

– Я боюсь оставаться, – призналась тень. – Мне страшно.

– Когда камень падает на кувшин, – сказал Сорокер, – горе кувшину. Когда кувшин падает на камень, горе кувшину. Но оставаться привычнее.

И потушил лампу.

Больше он ее не видел, свою тень, и обходился без нее. Иногда подумывал на досуге, как ей живется там, в апельсиновых краях, но с фантазией было туго, время не приспело для фантазий.

Алик Сорокер работал «бокс», «полубокс», «польку» и «бритый бокс» для полковников запаса. Был еще «ёжик», но умели его не все: «ёжик» идет сзади машинкой. Было «каре» под императора Вильгельма, сзади ножницы и гребенка, но «каре» умел Сапожков, один на всю Москву.

Степан Евграфович Сапожков, волосочес-причёсник. Сорокер ему завидовал.

Раз в месяц к Алику приходил клиент в отставке, который усаживался в кресло, как занимал долговременную оборону. У него были железные зубы, и когда открывал рот, очень хотелось, чтобы поскорее его закрыл. Алик побаивался клиента без осознанной на то причины, хоть и был ручной, плюшевый, не держал за собой особой вины.

Даже не отбрасывал тени.

Клиент требовал крутой одеколон «Шипр» и чаевыми не баловал, медь со сдачи ссыпал во внутренний карман на пуговке. В сереньком пиджаке, лысый и лаковый, без погон и портупеи, он чувствовал себя разжалованным и опасался необеспеченной старости.

Ему не повезло‚ этому клиенту. Войну зацепил краем‚ не настрелялся‚ не накричался‚ орденов не нахватал всласть. Раззадорило и не утолило. Натаскивал на бои молодые пополнения‚ чистил без пользы оружие‚ прицеливался в дурацкие мишени‚ а повоевать не удалось‚ потешиться‚ стоящим делом повеселить кровь. Старел, как ржавел под чехлом.

Скука. Тоска. Бабьи сплетни в военном городке. Мать-командирша с капитаном. Мать-заместительша с лейтенантом. Мать-замполитша с матерью-начфиншей. А ему бы повоевать. Ему бы – стрелять‚ бомбить, взрывать и запускать. Снилось ночами‚ грезилось наяву: пуля из ствола‚ батарея из укрытия‚ ракета из шахты‚ штурмовик из пике‚ орден на грудь‚ звезда на погон.

Его тоже надо понять.

Алик Сорокер подбривал могучую складку на загривке и отрабатывал «бритый бокс», по бокам голо, наверху нашлепка; на столе, среди ножниц-гребенок, лежал, как невзначай, «Блокнот агитатора».

– Мы их кормим, – говорил клиент, лаская глазами официальное издание, – а они своевольничают.

И Алик ежился виновато

– Скоро уже, – обещал. – Поверь мне. Мы их обязательно приструним.

И Сорокер так испугался, что стал даже храбрым. Доспел, другими словами. Дозрел на веточке.

– Пора переводить клиентуру, – сказал с опозданием и попросился на выезд.

Парикмахеры – они не пропадут.

Появился клиент в отставке, а Алика и след простыл.

Лишь «Блокнот агитатора» на столе.

– Ах, – сказал тот, клацнув железными зубами, – я бы его своими руками!

И показал как…