День открытых обложек

А теперь вернемся к демонстрации…

…в центре Москвы.

В приемной ЦК партии первыми всполошились посетители. Долго нас разглядывали, расспрашивали, негодовали, не верили.

Высоченный мужичина с Донбасса заорал в поддержку:

– Да я десять месяцев без работы! Я с ними, может, уеду...

Старик с клюкой затопал ногами:

– Позор! Я ранен был! Я воевал за вас! Снимите звезды!..

Пожилой интеллигент замахал руками, отгоняя близкую напасть:

– Избили? У нас невозможно! Нет, нет...

Девушка в сторонке, наглядевшись на нас, дружно сплоченных, спросила с удивлением:

– Как же вы нашли друг друга?..

Вечером нас увозили в автобусах.

Милиция перекрывала дворы и улицу.

Наши жены прыгали за оцеплением и махали руками.

Сомневающимся объясняли – увозят сумасшедших.

Нас доставили в вытрезвитель. Допросили, составили протокол и повезли куда-то. Может, в милицию. В тюрьму. Или опять в лес.

Автобус остановился на пустынной набережной.

– Выходите.

Мы вышли.

Автобус уехал.

К слову сказать, это был мой день рождения.

И когда вернулся домой, уже к полуночи, гости закричали:

– Чего так поздно?..

Через два дня, рано утром, вышел с Кексом на улицу.

Не успел он поднять лапу, как нас схватили и увезли в милицию. Держали до полудня, не давали вывести пса к ближайшему столбу. Говорил ему: «Делай тут», но благородный Кекс, с золотой медалью за породистость, не мог себе этого позволить. В середине дня его посадили в коляску мотоцикла и отвезли к жене. «А мужа куда дели?» – спросила. «К судье повезли».

Суд был очень короткий. Минут пять. Максимум, семь.

В здание не пускали посторонних. Перед зданием густо стояли машины. Внутри топтались штатские и милиция. Штатских было больше.

Судья мне понравилась. Миленькая, с тонкими чертами лица и красивыми глазками. Перед ней лежали показания очевидцев, и она переписывала их в приговор. В зале сидели свидетели. Так, очевидно, полагалось.

Кончив писать, она объявила:

– За нарушени общественного порядка – пятнадцать суток.

– Спасибо, – машинально сказал я.

Свидетели в штатском засмеялись.

После приговора посадили в «воронок», отвезли в огороженное место под названием «Березка». Камер было одиннадцать, нас столько же, по одному на каждую, и заключенные прослушали историю про избиение и демонстрацию. Прослушали ее и милиционеры.

Зона отдыха.

Пятнадцать суток на размышление.

Было у тещи

Семеро зятьев...

Хомка сел,

И Пахомка сел,

И Гришка сел,

И Гаврюшка сел,

И Макарка сел,

И Захарка сел.

«Зятюшка Ванюшка,

Поди и ты сядь!»

В камере было не продохнуть: тридцать арестантов на малых квадратных метрах.

Бок о бок.

Нос к носу.

Один – туберкулезный, с долгими приступами по ночам. Другой – эпилептик, бился на грязном полу, стучал головой о крашеные доски, мычал онемелым языком. Третий мочился под себя, ходил в мокрых штанах на работу.

Курить в камере нельзя, но все курили. Проносили тайком сигареты, терли сухой березовый лист, сворачивали цигарки. Грязь. Теснота. Удушье и хрип. Пепел на полу и на нарах. Вонь, круто замешанная на всех нечистотах сразу. Утром их вели к автобусам, а мы оставались в одиночестве, каждый в своей камере.

Было знобко в конце октября, днем почти не топили. Было голодно: в семь утра несколько ложек каши, а ужин вечером, вместе со всеми.

Мы дремали на нарах в смрадных камерах, привалившись к прохладной батарее, и завидовали остальным. Они работали на базе, воровали яблоки с апельсинами, продавали задешево на улице, покупали на всех хлеб, колбасу, пару банок маринованных огурцов, варили на костре картошку – мы оставались без еды.

И они стали о нас заботиться.

Совали в столовой лишнюю порцию каши. Кусок хлеба. Миску супа погуще. Через шмон на входе протаскивали для нас лук, чеснок, пару лимонов. Вова-наркоман сунул из кулака в кулак два слипшихся кусочка сахара; было смешно и трогательно: я съел их за ужином.

Мишка-хват пронес через проходную здоровенную кормовую морковь.

Привязал ее к члену.

– Вам, жиды! Ешьте на здоровье!..

Милиционер сказал шепотом:

– О вас «Голос Америки» передавал. Очень уж коротко. Не знают, что ли, подробностей?

Другой сообщил с глаза на глаз:

– У меня у самого бабка еврейка.

Третий – убежденно, сунув потихоньку плавленый сырок и кусок хлеба:

– Раз уж вы поднялись, обратно не загонишь.

Четвертый удивился:

– Израиль? Ехали бы себе в Биробиджан.

Ладный, надраено-отутюженный сержант в пахучем облаке табака-ваксы-одеколона. Мы были ему любопытны. Мы были им всем любопытны. Не часто привозят в барак таких постояльцев.

– Биробиджан? – переспросили. – Огородят Сахару и назовут Россией, ты туда поедешь?

Понял, засмеялся:

– Не, не поеду.

И он же, доверительно, сокровенной тайной:

– С молодости мечтал. В Анголу поехать, негров пострелять.

– Шутишь, сержант.

– Да я со школы стрелять люблю. Пуля – десятка.

И улыбнулся по-доброму.

Заскрипел портупеей.

Сидел в камере Сергей, по кличке Цыган…

…смуглый, кучерявый гуляка. Волос с проседью, лицо в складках, как саблей рубленое, глаза карие, с поволокой, мешки под глазами набрякшие, на груди татуировка в каемочке «С юных лет счастья нет».