День открытых обложек

В комнате у Фишера стоит кресло-эрзац, тоже массивное, с прямой спинкой, и, усевшись в него, хочется выносить приговоры, но с правом на обжалование.

– Заходите, – призывает. – Кто там теперь?

И посетитель идет косяком.

– Ребе, что делать с соседом?..

– Простить.

– Ребе, куда девать обиду?..

– Заспать.

– Ребе, насчет Канады – как?..

– Насчет Канады – никак.

А сам блаженствует.

Сын у кузнечика Фишера заскучал через пару лет. По делам грандиозным. По просторам немереным. По доходам, не в пример здешним. Ныл. Придирался. Цеплялся ко всему. Исподволь выстраивал объяснения с оправданиями.

– Не скули, – говорил ему Фишер. – Ты же свободный теперь. Бери билет и уезжай.

Сын уехал. Жена его уехала. А Миша остался. И кузнечик Фишер. Кто-то же должен кормить ребенка, когда он возвращается из армии.

Миша уходит под утро.

Пяти нет.

Попутками – и на север.

Темень. Туман клочьями. Сырость с ветрами. Глаз не разлепить и голову не поднять.

Встать. Разогреть еду. Сварить кофе. Разбудить внука.

Миша одевается, шнурует ботинки, укладывает мешок со слабой, блуждающей улыбкой, как сны досматривает.

Живет через площадку его подружка-очкарик, бывшая московская соплюшка. Фишеру хочется с ней поболтать, но очень уж быстро она шагает, не догонишь.

– Мне этот ваш русский, – сказала, – как идиш у бабушек.

И Фишер расстроился.

Миша засиживается у соплюшки допоздна. Он читает. Она читает. Поглядят друг на друга, поулыбаются: разговоры молчком.

А утром – не добудишься.

Кузнечик Фишер целует его на пороге и торопится на балкон. Миша уходит в темноту, в туманные завихрения, с неподъемным мешком и автоматом, мурлычет под нос веселый мотивчик.

– Ничего, – шепчет Фишер и поджимает озябшую ногу. – Раз поет, значит ничего...

Не станем вмешиваться в жизнь героев…

…тем более, в их смерть.

У них есть право не выходить из образа, доиграв до конца свою роль. Самое трудное – ее доиграть.

Было знобко когда-то, стыдно и волнительно от предстоящего.

Тахта звала к себе хрустящей простыней, купленной на скорую свадьбу.

– Ваня, – сказала категорически. – Для спанья время от Бога присуждено – полдень.

– Кто постановил? – спросил он.

– Мономах.

И она забеременела.

– Ты не для меня создан, – говорила в дреме. – Слишком уж расточительно. Ты создан для каждой, чтобы взрывалась в ликовании. Но я тебя не отдам.

– Как скажешь, Анечка.

«Города Олонца поп Иван Окулов, собрав охотников пеших с тысячу человек, ходил за рубеж в свейскую границу, и на тех заставах шведов побил многое число, и взял рейтарское знамя, барабаны, и шпаг, фузей и лошадей довольно...»

На этом она остановилась, пошла из архива в декрет.

Рожать мальчика Вову.

– Как там Владимир Иванович? – спрашивали сослуживцы. – Проклевывается?

– На выходе, – отвечала. – Скоро обещались.

– Кончай, Анька, – кричал начальник. – У меня работа стоит.

И она родила досрочно.

Родила мальчика Володю и на том порешили.

– Хватит, Ваня. Меня в архиве ждут.

– Как скажешь, Анечка.

Тряхнул рассыпчатыми кудрями…

Вова вырос, уехал первым и присылал оттуда открытки.

«Тремп», «узи», «фалафель» – понять невозможно.

– Поехали, Ваня, – сказала. – Разберемся на месте.

На парткоме рты разинули от потрясения:

– Ваня! Да ты рехнулся! Вот тебе твое заявление, и не вспоминай больше.

Он встал со стула, коротконого-устойчивый, на пороге замешкался:

– Как Анечка скажет...

Ваня у Анечки умер, пока ожидали разрешения на выезд.

Ваню сожгли в крематории. Пепел ссыпали в урну. Урну поставили на полку со шляпами. И Анечка осталась одна.

Солдат Вова присылал редкие письма и подписывался непонятно – Зеев.

– Ишь, сколько накопила! – сказала соседка. – Крадут себе да вывозят, вывозят да крадут, а ты бедней из-за них!

– Ваня, ты ее не слушай...

На таможне была проверка.

Урну решили проверить на таможне, не запрятала ли туда брильянты, которых у нее сроду не было.

Анечка поставила урну на движущуюся ленту.

Она уползла внутрь, просветиться на экране содержимым.

Анечка закрыла глаза.

Урна выползла по ту сторону.

Можно взлетать.

А вечная вдова Маня спрыгнула с лежанки и забегала под обложками.

То под одной, то под другой.

Был Моня Зильберман – кормилась при Моне, малое получая пособие, хоть и обладала справкой о невозможном своем вдовстве, с гербовой печатью, двуглавым орлом, и могла, наверно, претендовать на большее.

Схоронила Моню Зильбермана – сбегала на стадион, справилась о работе. Дали ей футбольные, солью проеденные майки с трусами, велели принести отстиранными и отглаженными.

Сбегала в соседний дом, отмыла до чистоты, за малые рубли, подъезд с лестницами. Поскакала к знакомой бабуле, немощной теперь и параличной, сговорилась кормить, подмывать, перекладывать – тоже приработок. С ребеночком посидела у этих, бельишко простирнула у тех, в магазинах потолкалась вместо денежной соседки, – то Маня никому, а то сразу всем, рано ее выбрасывать.

Вдохнули в Маню новые силы, не затаиться на лежанке.

Надо жить.

Надо копить на похороны.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Сказано у Лескова, у Николая Семеновича…

…писателя российского…