День отличника

Шум постепенно материализуется в огромный автомобиль «Шевроле». Поразительно, насколько бессмысленно это изобретение. Потребляя нефть, оно производит один лишь дым, в то время как мерин, потребляя овес, производит навоз, из которого впоследствии снова произрастает овес. Но что поделать — традиции. Как в Великобритании до сих пор существует монархия — так и в странах развитой демократии до сих пор существуют громоздкие автомобили. И это прекрасно! Я восхищаюсь подъехавшей ко мне металлической конструкцией. Рукоподаю инженерному гению. Мерин мой топчется то ли от ревности, то ли от неприятного запаха.

Блестящая черная дверь «Шевроле» растворяется, и из машины выходит Платон Любомиров, сотрудник отдела по управлению международным и внутренним терроризмом.

— Приехал таки! — улыбается мне Платоша, — А я и не думал! Чего у тебя с глазом-то?

— Я тут подсчитал объемы нашей свободы, — говорю я сотруднику спешиваясь, — Они не так уж и велики.

— Свободы? — удивляется мне Любомиров, — Объемы? О чем ты? Свобода ведь безгранична! Эй, Бахтияр! Мерина заберите! Что у тебя в мешке-то? Гексоген? Тоже решил попробовать терроризма?

— Это сахар для Бахтияра, — говорю я Платону.

Подходит Бахтияр и уводит мерина на стоянку.

— Сахар, говоришь? — загадочно смеется Платоша, — В Рязани вот, говорили, тоже был сахар… Так что там с объемом свободы?

— Это только так кажется, что она безгранична — поясняю я, — Но на самом деле свобода умещается в куб со стороной в три с половиной километра. Одна гора на демократическом Кавказе вполне вместит в себя всю д. российскую свободу.

— Я не понимаю тебя, — говорит мне Платоша, когда мы усаживаемся в кресло автомобиля.

— Я и сам себя не очень-то понимаю, — отвечаю я к Любомирову улыбаюсь, — Я просто посчитал общий объем изъятых Березовским у населения телевизоров.

— Так ты что же, — удивляется Платон, когда «Шевроле» трогается, — Ты думаешь, что наша свобода — она в телевизорах? И что если бы не Другой путь — у нас не было бы демократии?!

— Отчего же, была бы, — уверенно отвечаю я Любомирову, — Только, наверное, позже. Воспитание свободного самосознания у людей — это такое долгое дело. Уж проще когда телевизоры…

— На правильном месте, — говорит вдруг про себя Любомиров.

— Чего? — удивляюсь я.

— Работаешь на правильном месте, — говорит мне Платоша, — Сотрудник свободы слова должен не о самосознании думать.

— А о чем же? — не понимаю Любомирова я.

— Понятное дело, о чем, — отвечает мне Любомиров, — О свободе слова. То есть — о телевизорах. А о самосознании пусть подумает помощник министра самосознания.

— Так нету у нас такого министра, — говорю я Платошеньке.

— Значит, надо ввести, — кивает Платошенька.

«Шевроле» выезжает на летное поле. Насколько хватает взгляд раскинулось алюминиевое пространство. Слева стоят миротворческие истребители НАТО. Справа — миротворческие бомбардировщики «Стелс». Прямо по курсу разгружается большой миротворческий транспортный самолет с батарейками. Мощь этой страны потрясает. Но что мощь этой страны по сравнению с мощью любимой Америки, несущей свободу всему этому миру, от Черного моря до Украины, степей Средней Азии и ветвей ливанского кедра. Щорс![62]

— Нравится? — довольно испрашивает Платон.

— Значительно, — соглашаюсь я и оглядываюсь, — А где террористы?

— Да ты не волнуйся, — улыбается Любомиров, — Террористы появятся. Уж все заготовлено.

«Шевроле» мягко несется по серебристому полю. Садящееся солнце разливает по гладкой поверхности кровавые лужи. Волнуюсь. Как будет всё? Опасно ли? Нет, я конечно же видел теракты по праздникам. И с жертвами видел неоднократно. Но так, чтобы целый грузовик гексогена — не видел. Масштабно.

— Насчет Михаилы не парься, — говорит вдруг Платон Любомиров, — Не пропадет твоя Михаила.

— Чего это? — не понимаю я Любомирова, — Михаила-то тут при чем?

— Ну ты же готовишься в правозащитники, — говорит мне Платоша, — Вот я и говорю — не беспокойся. Прикроем.

— Да какие мне теперь правозащитники, — поникаю я, — Сегодня ко мне приходил Рецептер.

— Да ладно… — не верит Платоша, — Сам Рецептер?! Он ведь так просто из камеры не выходит. Значит, и правда — скоро в тюрьму.

— Да в какую тюрьму! — горестно восклицаю я, — Как бы не отхватить нерукоподаваемость.

— Нерукоподаваемость? — удивляется Платон Любомиров, — Тебе-то за что?

— Так ведь если бы можно было подумать, за что, — говорю я Платоше, — Если бы был хоть какой-то человек, которому можно было бы послать голубя с вопросом: «за что?». Так ведь нет человека такого. Не предусмотрено. Все определяет одна лишь демократическая процедура.

— Мне кажется, — уверенно говорит Платоша, — Что ты несколько переутомился. Тебе надо сходить в своему демоаналитику.

— Мой демоаналитик говорит, — вздыхаю я Любомирову, — Что в детстве мне не хватало личной свободы.

— Мой, кстати, говорит то же самое, — улыбается мне Любомиров, — И это понятно. Наши родители родились в несвободной стране.

— В частично несвободной, — поправляю я Любомирова, — Впрочем, это от года зависит…