День Победы в Чернове

Вот оно… это поле… Сейчас оно распахано, и коричневая с рыжинкой земля простиралась почти до горизонта. Но это было то поле, та земля, и у меня перехватило дыхание… Я закрыл глаза, и гул боя обрушился на меня: захлёбываясь, била пулемётная очередь из Овсянникова, противно выли мины, лопалисъ за спиной разрывные пули, а в воздухе рвались бризантные снаряды, со свистом секли воздух осколки… Так было… Не сразу они ушли, эти звуки боя, а когда затихли, я открыл глаза, — чуть слева ярко било в глаза солнце, на весеннем бледно голубом небе плыли белые облачка, и стояла тишина…

Сегодня я пройду это поле… Но пока я пошёл вдоль опушки, надеясь найти старые окопы, но их не было. Странно. Не наши я искал окопы. Мы их не рыли. Зимой была замороженная, как камень, земля, потом всю рощу залило водой, а когда пообсохло, у нас просто не осталось сил, чтобы их рыть. Но фронт стоял здесь ещё больше года. Странно…

Вскоре поравнялся я с тропкой, идущей через поле, и пошёл по ней, считая шаги — интересно, сколько же разделяло нас тогда метров? Шаги я делал большие, не меньше восьмидесяти сантиметров, и через одну тысячу двести двадцать шагов вышел на нераспаханное. И тут увидел остатки немецкой обороны — проволочные заграждения, рогатки, спирали, а пройдя дальше, и обвалившиеся окопы.

Огляделся — от Овсянникова никаких следов. Заросло всё травой, репейником, сгладилось и сровнялось… А сколько жизней положили за эту деревеньку? Сколько крови пролито? Не зря, конечно, извивались мы на этом поле, но увидеть бы деревню эту живой, восстановленной, с садами и огородами — отлегло, быть может, от сердца, полегчало бы…

Обернувшись к черновскому лесу, я увидел наше расположение глазами немцев и, присев в полуразрушенный немецкий окоп, представлял, как видели они нас, бегущих, кричащих «ура!», как были мы перед ними как на ладони, как легко и просто было им вести огонь, причём перекрёстный — и из Панова и из Усова. Да… Потому и неудачны были наши наступления, потому и захлёбывались на половине пути.

Ещё тогда мне казалось, что наступали мы не так, что надо было навалиться всей бригадой, поразив и смяв немцев количеством живой силы. Но теперь стало ясно, что и это вряд ли принесло бы успех — уж больно велико поле, уж больно удобны у немцев были позиции.

Я вылез из окопа, присел и закурил… Было около часу дня. Ещё часа два поброжу я по бывшей передовой, повспоминаю прошлое, очищусь душой от своего беспорядочного московского жития, прикоснусь к светлой и ясной своей юности, ну а дальше?..

Я поднялся. Восемьсот метров обратного пути по полю показалась мне тяжёлыми — сказалась и бессонная ночь, и двадцать вёрст дороги, и глотки из фляги.

Войдя в рощу, я повернул налево и пошёл в сторону Панова. Там я должен перейти овсянниковский овраг и попасть в небольшой (метров сто в длину) лесок, в котором прошёл мой апрель сорок второго. Там, наверное, я найду землянку ротного и свою, которую, правда, тогда не успели докопать. За этим леском было просматриваемое и простреливаемое немцами пространство, а потом маленький взгорок с несколькими берёзками. С него-то и было наше последнее наступление на Паново. Не наступление, а отвлекающий немцев маневр, но нам-то об этом сказано не было. Нам приказали наступать на Паново. А в роте было двадцать два человека. О том, что это был маневр, я узнал потом, через день, когда рассказали мне ребята из второго батальона, что в то время, когда мы барахтались в поле перед Пановом, бригадная разведка, ходила в ночной поиск.

Я шёл довольно долго, но всё ещё не видел овсянниковского оврага. Вообще здесь я совсем не узнавал места, всё было другим. Не узнал и овраг. Он был больше и глубже, а сейчас — небольшая выемка, за ним мелкий кустарник… Но должны же остаться три берёзы на взгорке? Я шёл всё дальше, всё так же не узнавая, и, если бы не круглые лужицы — остатки воронок от мин, — можно было подумать, что я иду совсем не по тому месту.

Так, не узнавши ничего, я вышел к краю. Впереди расстилалось поле, за которым и стояло когда-то Паново. Его не было. Где-то вдалеке виднелись серые, кирпичные трехэтажные дома. Да, ничего похожего. Всё разрослось, затянуло порослью промежуток между лесом и тем взгорком, и не узнавал я эти места. И землянок не нашёл — или не наткнулся на них, или обвалились они, сровнялись с землей.

Я помнил всё, что со мной было за эти два месяца на передовой. Всё вплоть до мелочей, вплоть до самых незначительных разговоров. Это были первые бои, и потому впечатывалось всё накрепко и надолго. Помнил я и последний наш рывок на Паново. Только одно я выбросил из памяти… И сейчас оно обрушилось на меня, смяло, и я опустился на землю, где стоял, словно парализовало ноги, как и в тот, вспыхнувший сейчас в памяти вечер.

Сколько лет я как-то бессознательно отгонял это от себя. И вот вернулось. Не потому ли и тянуло меня именно сюда, а не в другие места, где воевал тоже? И не только потому, что здесь моя первая война, а может, именно потому, что вспомнилось сейчас с придавившей меня ясностью.