День поэзии. Ленинград. 1967

Ворон ворожил на крыше скѝта.
Губы сжав,
Глядела в лес сердито
Божья матерь древнего письма.
Задом к ней
Стоял мужик квадратный,
Он точил о камень нож булатный
По приказу, тайному весьма.
Был он из особенно отважных,
Людям — зло,
Себе дарил добро.
Денег николаевских бумажных
Спрятал в землю полное ведро.
Золото в кувшин — на дно колодца.
Сгинул царь,
Но ходит слух — вернется.
(Государь!
Ни праздников, ни буден.
Моментально белый свет погас.
Конокрад
И теоретик ваш — Распутин
Возле рая ожидает вас.
Там апостол Петр,
А может — Павел,
Спросит: «От каких забот ослаб?»
Как ты, государь,
Россией правил,
Честно ли работал, божий раб?)
Все стоит мужик у старой ели,
Черный,
В паутинной канители,
Шепчет про себя:
— Мое не трожь. —
Точит нож. Видавший сердце нож.
А кругом
В подснежниках поляна,
На ветвях качается капель.
Шаль из серебристого тумана
Медленно развязывает ель.
Молится мужик у старой ели:
— Чтоб они не пили,
Чтоб не ели,
Чтоб на перекладине висели,
Не пущу комбед на свой порог.
До чужого жадных,
Безлошадных,
Господи, скрути в бараний рог.
Жил я завсегда
В довольстве, вольно,
С хлебом-мясом, первый на селе.
Четвертная, словно колокольня,
Голубела на моем столе.
А теперь от голытьбы указка:
Хлеб — Москве,
Не то разор, тюрьма...
Ворон.
Потаенный скит, как сказка,
У телеги — добрый конь-савраска,
С золотым овсом на нем сума.
Лед стреляет на реке из пушки,
На последней
Снеговой подушке
Умирает в ельнике зима.
Снес мужик военное железо:
Остры сабли,
Двадцать два обреза,
Тихо, тайно в божьи терема.
Как ему велела молодая,
Мягкая, —
По телу не святая, —
Ночью богородица сама.
А потом —
На хуторок, к старушке,
Самогона хохломские кружки
Пил, продрогший выше всяких мер.
И скорей в гумно,
Где ждал усатый
Беспогонный, стройный, староватый,
Злой немногословный офицер.

2