День после ночи

– Нет у нее никакой татуировки. Я обе руки видела, когда в душ ее волокла. Ничего там нет.

– Вот здесь. – Леони показала на внутреннюю сторону руки у самой подмышки. – И это не номер. Это СС.

– СС? – задохнулась Теди. – Быть не может. Правда? Ты уверена?

– Не совсем. – Леони внезапно засомневалась. – Что ты о ней слышала?

– Она была в Равенсбрюке. Так мне Шендл сказала. Там проводили медицинские эксперименты на заключенных. Тогда понятно, почему она так испугалась, увидев халат Алицы. Но как она может быть нацисткой, у нее же вроде родня в Палестине? Пойду расскажу Шендл.

– Не надо. – Леони взяла Теди за руку. – Давай сначала проверим. Никому ни слова. Пока. Вдруг я ошиблась? Это ж какой кошмар будет. Я поговорю с Алицей, пусть оставит ее в бараке. Может, я смогу получше рассмотреть.

Теди застонала при мысли о еще одной ночи по соседству с Лоттой, но не стала спорить, видя, что Леони настроена решительно.

– А если ты права, зачем, скажи на милость, такому человеку приезжать в Палестину? Как такое вообще может быть?

– Понятия не имею, – покачала головой Леони. – Только знаешь, иногда я и сама не могу взять в толк, что я здесь делаю.

Теди кивнула:

– Отлично тебя понимаю. Посмотришь на тех, кто прошел лагеря, на тех, кто всю жизнь сюда рвался, и чувствуешь себя мошенницей. – Она тревожно взглянула на Леони: – А ведь если она и правда нацистка, тогда понятно, почему от нее так... пахнет.

Леони нахмурилась:

– В смысле?

– Я раньше никому об этом не рассказывала, боялась, что меня за сумасшедшую примут... В общем, с тех пор, как я сюда попала, я... – Теди запнулась, подыскивая слова. – У меня нос... то есть обоняние, оно так обострилось, что я теперь могу многое узнать о человеке по запаху. Люди пахнут капризами, настроением, даже прошлым.

– Любопытно. И чем же пахну я? – поинтересовалась Леони.

– Стыдом, – выпалила Теди и поспешно добавила: – Здесь почти все так пахнут. Похоже на фрукт, который чуть-чуть подгнил.

– А Лотта? – Леони сделала безучастное лицо. – Чем, по-твоему, от нее пахнет?

– Трудно описать, но это не стыд. И не страх. В Атлите все поголовно пахнут страхом, кроме разве что грудных младенцев. А еще виной. Это вроде несвежего белья. А у Лотты – это не стыд. И не страх. И не вина.

И знаешь, даже сейчас, после душа, от нее воняет чем-то вроде бензина, только сильнее, и еще чем-то темным, звериным, но точно не мускусом. Не знаю, что это, но у меня каждый раз горло перехватывает и глаза щиплет.

Теди спохватилась и замолчала.

– Ты тоже думаешь, что я чокнутая, да?

– Нет, – сказала Леони. – Понять я этого не могу, но ты точно не чокнутая. Нет.

Оставшуюся часть дня Леони бродила за бараком, ожидая, пока он опустеет, чтобы поговорить с Лоттой наедине.

– Скажите, фройляйн Лотта, – спросила она у фигуры под одеялом, – я правильно произношу ваше имя? Может быть, надо говорить «Елизавета»?

Откинув одеяло, Лотта тяжело посмотрела на Леони.

– А я вот лежала и все ломала голову, где это Клодетт Кольбер так хорошо немецкий выучила? Может, думаю, замужем была за моим земляком? А может, в своей Франции на рейх работала? Секретаршей, скажем. Печатала, понимаешь, приказы отправить в лагерь ее же семейку. И тут меня осенило: а что, если Клодетт Кольбер – шлюха? Ложилась под немецких ребят, а те и понятия не имели, что она – грязная жидовка.

Глаза Леони выдали ее, и Лотта бросилась в атаку:

– Что, угадала? Ты – проститутка! Жидовская шлюха подзаборная. Как же тебе это с рук-то сошло? Башку не обрили, из города не выгнали голую, вместе с такими же? Но ничего, это твои подружки исправят, когда я им все расскажу.

Леони придала своему лицу бессмысленно-приятное выражение, как это не раз бывало во время бесконечных злобных антисемитских тирад, слышанных ею на квартире у мадам Кло. Даже Лукас пускался в долгие и утомительные рассуждения о «мерзких евреях», правда, только спьяну.

Леони пришлось немало потрудиться, чтобы соблазнить лейтенанта Лукаса, а также еще нескольких молоденьких немецких офицеров. Они были симпатичные и опрятные и относились к ней скорее как к даме, а не продажной суке. Она ублажала их в постели воркованием, стонами и страстными выкриками «еще, милый». Когда они приносили ей шелковые чулки и шоколад, она просила их о сборниках немецкой поэзии. Ее разговорный язык заметно улучшился, и,  в конце концов,  они отказались от услуг других девушек. Это спасло ее от ночей с мужчинами, которые никогда не мылись, а также от тех, кто находил удовольствие в том, чтобы причинять женщинам боль.

Обслуживая «своих» клиентов, она работала с полной отдачей, заставляя себя не чувствовать ничего, кроме гордости за собственное мастерство. И теперь она слушала пропитанные желчью речи Лотты все с той же невозмутимой отстраненностью.