День после ночи

Девочкой она любила покрасоваться перед дамами на балконе синагоги. Они улыбались и одобрительно кивали, а она демонстрировала совершенное владение молитвенником, фраза за фразой, жест за жестом, – лучше, чем любой мальчишка на бар-мицве. Это прекратилось, когда она случайно подслушала, как шептались за ее спиной: «Жаль, что она такая страшненькая. И у отца в кармане ветер гуляет, да еще братец дефективный». «Ничего не поделаешь, – притворно вздыхали они, – из набожности приданого не сошьешь».

После этого знание молитв стало для нее не чем иным, как способом доказать – себе, поскольку никого больше, казалось, это не волновало, – что она умней всех этих куриц, которые ходили в шул единственно ради того, чтобы посплетничать да похвастаться своими сынками. Пусть те, кто сокрушается о ее внешности и приданом, убираются ко всем чертям; она твердо верила, что ее жизнь никогда не будет столь же мелкой, как их.

И все же, наблюдая за тем, как Эсфирь молилась какому-то воображаемому дяде в небесах, Зора тихо добавляла: «Аминь». Она видела, как сломленные и обреченные находили в набожности утешение и некое подобие мира. Она знала, что Бог не имел к этому никакого отношения. Бог был предлогом, метафорой, уловкой. Но иногда и этого бывало достаточно.

Зоре было куда проще простить Эсфирь ее наивность, чем себе – собственную многолетнюю привычку к высокомерию.

– Прости меня, – прошептала она, поднимая сжатый кулак к сердцу. – За все, в чем я против Тебя согрешила, – повторила она один, два, три раза. – Прости меня за тщеславие, гордыню, надменную снисходительность. Прости, прости, прости.

Леони смотрела в потолок и думала о побеге. Как красиво это слово звучит на французском: échapper. Похоже на шепот: «шшш».

Ее предыдущий побег красив не был. Он был случаен и внезапен, она совершила его одна, в полубессознательном состоянии, и то ей невероятно повезло.

После той жуткой ночи с Лукасом и утренней галлюцинации в виде ангела и птиц она снова заснула и проснулась на чистых простынях. Все тело болело, оно было по-прежнему изранено, но пахло мылом и антисептическими мазями. Между ног была проложена мягкая чистая прокладка.

Леони протянула руку к пульсирующей ране на губе, но мадам Кло остановила ее.

– Не трогай, – прошептала она. – Все не так уж и плохо, даже шрама не останется. Через несколько дней будешь как новенькая, молодая плоть быстро заживает. – Она пощелкала языком и покачала головой: – Нам еще повезло, что такое произошло только один раз, учитывая, какие звери эти немцы.

Неделю, не меньше, Леони разрешили отсыпаться. Таблетки стирали часы вместе с болью, так что она понятия не имела, какой был день, когда кто-то сильно потряс ее за плечо.

– Просыпайся. – Мадам Кло была сердита. Она тяжело дышала, и ее черная краска для век потеками исчертила щеки. – Вставай. Хватит прохлаждаться. – Она сдернула с Леони одеяло. – Сходи в бар к Фредди и принеси мне бутылку.

Рывком поставив Леони на ноги и набросив на нее огромную мужскую шинель, мадам Кло сунула ей монету.

– Если через пятнадцать минут не вернешься, я вытащу из постели Симониного капитана и отправлю его за тобой.

По лестнице Леони спускалась, ухватившись за перила. А стоило ей выйти на улицу, как перед глазами все поплыло. Куда идти, она не понимала. Много месяцев утекло с тех пор, когда она последний раз выходила из дома; после побега одной из девушек мадам Кло спрятала их верхнюю одежду и туфли, а за покупками завела обычай ходить в одиночку.

Леони оглядывала улицу, пытаясь сориентироваться. Наконец вспомнила, что бар за углом, и повернула налево. Вокруг не было ни души. В окнах – темно, ставни закрыты и заперты. Бар Фредди тоже оказался заперт.

Во рту стояла горечь желчи. Камни булыжной мостовой под босыми ногами были гладкими и холодными, Леони больше не чувствовала и тени сонливости. Впервые за два года у нее был выбор.

Она могла бы свернуть в проулок и постучать в дверь черного хода. Фредди, конечно, продаст ей бутылку, но потребует не только денег. Леони зажала в кулаке монетку – свое единственное богатство. Шинельное сукно сильно пахло сигарным дымом. Она повернулась и перешла улицу, решив, что никогда больше не встанет на колени.

Осторожно ступая, чтобы не порезаться о битое стекло, сверкающее на тротуаре, она жалась к зданиям. Попасться кому-то на глаза в таком виде – босиком, с непокрытой головой, в одной только хлопчатобумажной сорочке под шинелью немецкого офицера – нельзя.

Она шла быстро, не зная, куда идет. Близких у нее не было. Друзей и знакомых она не видела давным-давно и понятия не имела, что они скажут или сделают, если она появится у них на пороге. Леони завернула за угол и снова оказалась перед входом в бар Фредди. От страха в голове у нее окончательно прояснилось.