День последний

— Откуда они взялись, проклятые? — продолжал он. — И когда только сгинут, чтоб нам полегче стало? И Манол Кривоногий и Павлин Шестопал плачут от них. «Нас, говорят, вон выгнали, а сами — и на кухне, и в кладовой, и в погребе. Будто царская семья со свитой, а мы им прислуживай». Нет покоя, Обрадко, нет покоя нам, христианам, честным пахарям. От царской дани и царских людей укроешься, на боярскую барщину ступай, всякие повинности неси. От барщины да повинностей избавишься, хусары в ворота стучатся. Богу ли молиться, чтоб трехи отпустил, сатану ли на помощь звать, — сам не знаю, совсем голову потерял. Ах ты, жизнь наша! — закончил Коложега, тяжело вздохнув.

— Хуже на свете бывает, — задумчиво возразил Обрад. — И мор случается, и огонь из земли пышет, и голод такой наступит, что мышей да крыс па всех не хватает. А вы что тут, в Чуй-Петлеве, видите, крестьяне? Ни царя, ни боярина. Ну, и хусары уедут, и все пойдет попреж-нему.

— А моей Маргиде кто девство вернет? — снова вздохнул Коложега.

— А на моем дворе когда петух запоет опять? — поддержал Прах.

Тут если не у Ивана Праха, то на каком-то другом чуйпетлевском дворе изо всех сил загорланил петух, и петухи всего села последовали его примеру, так что некоторое время ничего не было слышно, кроме петушиного пения. Уже рассвело, кое-где поднялся дым из труб, между изб засновали люди. Только над избой Обрада, в чистом, словно омытом базиликовой водой небе сияла утренняя звезда, крупная, яркая, будто маленькое солнце. Ветер подул сильней, и лес слегка зашумел.

— Пока ступайте каждый к своей жене и детям, Коложега и Прах, — спокойно и твердо сказал Обрад. —

А когда я позову вас к воеводе Момчилу, не прячьтесь за мою спину и не молчите. Я ему все расскажу. Только знайте: еще приедут хусары, и их надо будет напоить-накормить.

— Еще приедут, говоришь? — переспросили оба в

ОДИН ГОЛОС.

Потом покачали головой и повернули к выходу. Но не успели они сделать шагу, как чья-то сильная рука распахнула дверь в горницу, и на пороге появился рослый хусар.

— Это воевода Момчил, — шепнул Обрад крестьянам. Те остановились как вкопанные, полуобернувшись назад и испуганно уставившись на вошедшего.

С первого взгляда бросалось в глаза, что тот как две капли воды похож на Райко: такая же фигура, рослая и сильная, будто сложенная из камней и буковых бревен; такие же глаза — черные и сверкающие, под нависшими, насупленными бровями; такое же смуглое лицо с правильными, но суровыми чертами. Но было в этом человеке и нечто' совсем другое, что в Райке проявлялось лишь иногда, украдкой и на короткое время. Казалось, это тело может не только стоять прямо, но и гнуться, как упругий кизил, выдерживая до конца самую сильную бурю. Взгляд его, прямой и острый, напоминал взгляд ястреба: упав на какой-нибудь предмет, он, казалось, оставлял на этом предмете зарубку, чтоб никогда уже о нем не забыть. Рот, большой, но с тонкими губами, изогнутыми наподобие лука, прикрывали пышные черные усы и еще более пышная черная борода.

Вошедший, видимо, только что встал с постели, так как был без шапки. Черные как смоль густые волосы его были всклокочены. В таком же беспорядке находилась и одежда — полукрестьянская, полувизантийская: к дорогому, из двойного аксамита, темновишневому кафтану совсем не подходили крестьянские шаровары и низкие сапоги из медвежьей шкуры шерстью наружу, с большими звенящими шпорами на каблуках. Из-за расстегнутого воротника верхней одежды виднелась кайма холщовой рубашки и широкая волосатая грудь. Сбоку на Красном сафьянном ремне висел длинный, тяжелый меч — такой же, как у племянника. Но и между этими похожими друг на друга мечами было как будто такое же различие, как между их владельцами. Меч Райка, казалось, мог геройски рубить направо и налево, но только с размаху, как рубят топором бук или толстый вяз; а у Момчила был не просто меч, а какое-то живое существо, могучее, как дракон, хитрое и злое, как змея: в один миг мог он либо голову с тебя снять, либо только сухожилия на ногах твоих перерезать, чтобы ты в плен попал. И еще казалось: Момчил старше Райка и больше его в жизни испытал.

Некоторое время Момчил стоял неподвижно, глядя на Обрада и обоих крестьян; он как будто о чем-то размышлял, посматривая искоса и на проснувшееся село. Наконец, прищурившись, произнес:

— Зачем собрались, крестьяне?

Хотя это было сказано спокойно, чувствовалось, что тихий голос вошедшего в любе мгновенье мог стать гневным, громовым.

— Браните, проклинаете меня?

Услыхав голос воеводы, хусары повскакали на ноги и стали прибирать раскиданное оружие, застегивать на себе одежду.

— Так, что ли? — продолжал Момчил, не обращая внимания на своих. И, не дожидаясь ответа, сам подтвердил с усмешкой: —Так, так!

Глаза его сверкнули гневом, и он, не сходя с порога, пнул ногой бутыль из тыквы, каким-то образом оставшуюся не замеченной хусарами и валявшуюся у его ног. Бутыль треснула, и вино длинной красной струей обагрило пол.

— Царские люди к вам не заглядывали? — вдруг спросил Момчил, не спуская глаз с крестьян.