День рождения

Когда-то он бродил в этих стенах; покашливая, поднимался по лестнице и, занимаясь тайными делами, только после наступления темноты, в поздний час, впускал по условному стуку к себе в дом своих друзей. Они, его странные посетители, с высоко поднятыми воротниками, по глаза укутанные в шарфы, подходили к подъезду, выныривая из сумерек этой безлюдной части города, и стучали молотком с головой дракона о железную пластину над калиткой: бум — бум! Тук-тук! Вокруг безмолвие, только где-нибудь вдали еле слышно стучали нетвердые шаги заплутавшегося пропойцы. Тишина; слабый свет ручного фонаря в темноте; калитка чуть приоткрывается, и вот уже покашливание слышится все выше и выше, по мере того как Эперьеш ведет своих друзей по узкой лестнице к себе в квартиру. В их умах и сердцах тайные, запрещенные в те времена мысли: о всеобщем образовании, о преподавании в школах на венгерском языке.

Во имя чего он делал это? Ведь сам-то он умел и читать и писать. Изучал медицину в заграничных университетах, говорил и писал на многих языках. Так зачем все это было нужно ему? Почему он работал, даже когда его бросили в темницу и он уже наверняка знал, что никогда не выйдет из нее живым, — недаром же он был врачом? Почему он делал все ради других, а для себя, для своего здоровья — ничего? Почему?

Боришка сидит в подвале на плетеном стуле Габрикне и тяжело, надсадно дышит, словно борется с какой-то превосходящей силой. Может быть, это необыкновенно большое счастье — родиться в доме Беньямина Эперьеша? Счастье быть частичкой народа, славным сыном которого был Эперьеш? Может, в нынешней Венгрии не было бы сейчас ни новых домов из бетона и стекла, ни наших миниатюрных небоскребов, не живи в свое время некий Беньямин Эперьеш в этом старинном здании, в сумраке сводчатых потолков, не родись после него другие, новые борцы, понимавшие, что и их ожидают тюрьмы и виселицы, но смело шедшие на все испытания ради того, чтобы наступило время, когда весь народ, а не только они одни умел бы читать и писать…

Бори встала, подвинула на место стул Габрикне, поправила загнувшиеся уголки ковра. Потом подошла к железной двери и заперла ее на замок. Рука Боришки невольно задержалась на железных дверных розанах — творении давно умершего, безымянного мастера, и Бори мысленно проговорила: «Спокойной ночи! Сегодня и всякий раз, когда на эти стены будет опускаться вечер, спокойной ночи, дорогой Беньямин Эперьеш!»

XIX. „Вся твоя ценность лишь в том…”

Когда Бори вернулась из подвала, отец был уже порядком зол: выяснилось, что куда-то запропастился один ключ от подъезда.

— Днем все три ключа висели вместе на общей доске, сейчас же их там осталось только два. Ты, случаем, не заметила, когда брала ключ от подвала, сколько их было?

Но Бори, занятая своими мыслями, не обратила внимания, сколько ключей висело на доске. Зато отец готов был чем угодно поклясться, что вчера ключи были все. Сегодня утром подъезд ходил открывать Миши, наверное, он и забыл в кармане ключ. Вот незадача! Теперь Миши придется посылать его заказной бандеролью из Мишкольца! Отец не любил беспорядка и долго еще ходил и ворчал, даже на Чисар посмотрел недовольным взглядом, когда та заглянула к ним на минутку, чтобы сказать, что ночью у нее будет молодежная компания и она заранее просит извинить, если ребята будут немного шуметь, ходить по лестнице…

Теперь и Боришка надулась. Вот что значит действительно не везет: как раз, когда ей работать. Чисар назвала к себе каких-то гостей. У тех глаза на лоб полезут, если они увидят ее глубокой ночью моющей окна, лестницу. Ну и пусть смотрят! Чисар сама-то не очень удивится, а что ее гости подумают, Боришке все равно. Только бы отец не проснулся от их хождения и не прогнал ее спать. Надо ей самой проследить, когда гости начнут расходиться, и открыть им подъезд, чтобы они звонком в дворницкую не разбудили отца.

Чисар присела в мамино кресло.

— А в больницу вы ходили, Боришка?

— Еще бы, мы все были в больнице. Из-за Цилы нам особое разрешение дали на посещение мамы до полудня, так как Цила после обеда уезжала к себе в Мишколец.

Когда разговор зашел о маме, отец тоже чуть подобрел, к тому же выяснилось, что тетя Чисар хорошо знает хирурга в травматологическом отделении — это ее старый знакомый — и если уж он говорит, что перелом у Штефании Иллеш заживет бесследно, значит, так оно и будет. Бори с такой жадностью ловила слова из разговора взрослых, с каждой фразой все больше радуясь, что уже не слышала — да она и не прислушивалась, — как кто-то ходит по лестнице, что-то переносит. Разве что общий шум. Для нее сейчас было куда важнее услышать из уст тетушки Чисар, какой выдающийся мастер своего дела мамин лечащий врач, чем топот жильцов, волокущих вверх по лестнице что-то громоздкое.