День рождения

Перед въездом в деревню по бровке оврага был отрыт противотанковый ров, и они поочередно выходили туда к дороге, к своей игрушечной пушечке. Караулили. Ждали гостей…

Он сидел, склонившись над столом, наголо стриженный, самый молодой и, как мне думалось, ужасно грустный.

Потом, много позже, я узнаю, что то была глубокая усталость, а тогда мне думалось, что он ужасно грустный.

Другие о чем-то невесело переговаривались между собой, а он одиноко и долго молчал.

Мне всей душой было жаль его, и помню,

как глубоко меня поразило,

что он оказался старшим среди них.

Он поднял голову от стола и сказал:

— Идите… смените…

— Товарищ… я… у меня и обмотки еще не просохли.

— Может быть, мне пойти?

Нет, не строго и твердо, а недовольно, вяло и тускло:

— Может быть, мне пойти?

Потом про них, раздавленных вместе с их жалкой пушечкой, скажут: «Лежат… Прибрать бы надо».

Лежат… Прибрать бы надо…

Лежат… Лежат… Прибрать бы надо… Сколько их…

Нет горших дней в памяти русского сердца, и нет горшей доли, как пасть от руки повсюду торжествующего врага с чувством своей и всеобщей вины за его торжество, с чувством безответной тревоги — а как будет дальше?

Так и пали они, а живым вечно жить с их последней мужеством-болью.

Вот для них — сотворись невозможное чудо: встаньте, взгляните… туда, в сорок третий… встаньте, взгляните… и спите спокойно.

Я помню их разными.

И когда наладилась у них тяжкая и радостная, удалая и гибельная, удивительно единая, одна на всех веселая работа, и когда по их ожившим лицам было видно, что смерть поражает теперь только их беззащитное тело, а дух их, спокойный и озорной, сильный и гордый дух их взлетает над живыми и вместе с ними, впереди них стремится к своему конечному торжеству!

Я помню их разными.

Но со мною всегда то морозное утро и первые в белом. Они еще не кричали «Ура! Победа!», они затаенно держали в себе: «Мы бьем их? Мы бьем их. Мы гоним их? Гоним». Они молчали. Как они молчали! Вам никогда так не молчать! В их молчании и в их движении были недавние и теперь уже вечные утраты, и еще не ушедшая горечь, и боль от увиденного, и гневная решимость, и желанная уверенность, что все теперь пойдет по-другому, как надо!

Нет, таких людей не бывает. Такими я их больше не видел. Это были первые мгновения только что рожденных светло-гневных богов избавления! Это были первые мгновения зимних дней сорок первого года!

Я помню их разными. Но со мною всегда то морозное утро и первые в белом. Лица их сосредоточенны и отрешенны. Они пришли на землю ненадолго и должны успеть сделать дело, которое, кроме них, сделать некому. И они двинулись навстречу тем.

В дверях избы, отбиваясь от насильственных одежд, простоволосая, не-прибранная, в одной поневе и холщовой рубахе, появилась старая. С поднятыми вверх руками — чур меня! чур! — выбежала она на дорогу к людям в белом, металась между ними, пытаясь схватить их за одежды. Древнее морщинистое лицо ее не то смеялось, не то плакало. Бог знает, что ей почудилось в этих фигурах… привидения, ангелы? Один из них придержался, она стала охлопывать его ладонями, закружила около него, перебирая босыми ногами.

— Что ты? Что ты, мать? Обморозишься, нельзя. Иди в дом. Возьмите ее, — и двинулся вслед своим.

А фрицев уже не было видно. Они спустились под берег, им оставалось перейти замерзшую речку и засыпанный снегом луг; и люди в белом двигались им навстречу… Но вот они! Без ящиков вдоль горы по тропе, пригнувшись и подгребая руками, один за одним, быстрей-быстрей; и вверх от тропы по крутому склону — еще быстрей? — и вниз, на тропу с грудами снега, и вдоль горы по тропе, пригнувшись и подгребая руками; и со звуками выстрелов вниз от тропы по крутому склону в снег как придется и тихо; остальные вверх по тропе быстрей-быстрей и за дело.

— Вот сучье племя, под пулями жгут!

Они подожгли несколько крайних дворов, пока их перебили.

Наверху прогорали подожженные избы, кругом меня еще метались, кричали, крестились и выли, но во всем уже была видна неверная надежда на избавление. И скоро наступила стойкая тишина зимнего морозного утра.

Я стоял на дороге, на прежнем месте.

VI. На все прекрасное смотрю я исподлобья

Солнышко!.. Солнышко!.. Я тебя не вижу…
Солнышко!.. Солнышко!.. Я тебя не вижу.

Слепяще-яркий в середине и от середины через теплые желтые тона убывающей яркости и густоты мягко переходящий в светлое зимнее небо, звонкий, трепетный, беспрерывно меняющийся огромный сгусток света поднимается над дорогой.

Солнышко!.. Солнышко!.. Я тебя увижу…
Солнышко!.. Солнышко!.. Я тебя увижу.

И я дерзко пытаюсь смотреть в самую середину ослепительного чуда, но каждый раз невидящие глаза отходят, полные легких и быстрых слез, а душа полнится чувством веселого озорства и живительного света, идущего оттуда ко мне.