День саранчи. Подруга скорбящих

Гомер был изумлен. Он чувствовал, что сцена, разыгравшаяся перед ним, отрепетирована. Он не ошибался. Их самые ожесточенные ссоры чаще всего происходили именно так – он смеялся, она пела:

Елки-палки!
Чьи это глаза?
Как играют!
Сердце обжигают!
Как…

Когда замолчал Гарри, она тоже замолчала и упала в кресло. Но Гарри только собирался с силами перед решительным штурмом.

Он начал опять. Этот новый смех не был уничижительным, он был ужасным. Когда Фей была ребенком, Гарри наказывал ее этим смехом. Тут он достигал вершин своего мастерства. Один режиссер всегда вызывал Гарри с этим номером, когда снималась сцена в сумасшедшем доме или в замке с привидениями.

Он начинался резким звонким треском, напоминающим треск горящих дров, потом, постепенно набирая звучность, переходил в чистый лай и снова утихал, сменяясь похабным квохтаньем. После короткой паузы он взвивался до лошадиного ржания и еще выше, переходя в механический визг.

Фей беспомощно слушала, склонив голову набок.

Вдруг она тоже захохотала – невольно, просто чтобы заглушить звук.

– Гадина, – завопила она.

Она подскочила к кушетке, схватила его за плечи и начала трясти, чтобы он замолчал.

Он продолжал хохотать.

Гомер двинулся к ней, словно желая ее оттащить, но сробел и не решился до нее дотронуться. Она была такая голая под легким платьицем.

– Мисс Гринер, – взмолился он, причем его ладони исполняли какой-то сложный танец. – Прошу вас, прошу…

А Гарри уже не мог остановиться. Он схватился за живот, но хохот извергался из него. Снова началась боль.

Размахнувшись так, словно в руке был молоток, Фей ударила его кулаком в рот. Ударила только раз. Он успокоился и затих.

– Я не могла иначе, – сказала она Гомеру, когда он увел ее за руку.

Он посадил ее в кухне на стул и закрыл дверь. Она еще долго всхлипывала. Он стоял позади нее и беспомощно смотрел на мерно вздрагивающие плечи. Несколько раз его руки потянулись утешить ее, но он их обуздал.

Когда она выплакалась, он дал ей салфетку, и она утерла лицо. Салфетка была измазана ее румянами и тушью.

– Испортила салфетку, – сказала она, отвернувшись. – Простите, пожалуйста.

– Она была грязная, – ответил Гомер.

Фей вынула из кармана пудреницу и посмотрелась в зеркальце.

– Пугало.

Она попросила разрешения сходить в ванную, и Гомер показал ей дорогу. Потом он на цыпочках вернулся в комнату – посмотреть, как Гарри. Старик дышал шумно, но ровно, и казалось, он спокойно спит. Гомер, не потревожив его, подсунул ему под голову подушку и ушел на кухню. Он зажег газ, поставил кофейник и сел ждать Фей. Он услышал, что она зашла в комнату. Через несколько секунд она вернулась на кухню.

Она виновато потопталась в дверях.

– Хотите кофе?

Не дожидаясь ответа, он налил чашку и подвинул к ней сахар и сливки.

– Я не могла иначе, – сказала она. – Просто не могла.

– Ничего.

Желая показать, что оправдываться не нужно, он начал возиться в раковине.

– Нет, правда, – настаивала она. – Он нарочно смеется, чтобы меня довести. А я не могу, когда он смеется. Просто не могу.

– Да.

– Он ненормальный. Мы, Гринеры, все ненормальные.

Последнюю фразу она произнесла так, словно ненормальность была заслугой.

– Он плохо себя чувствует, – заметил Гомер, оправдываясь за нее. – Может быть, у него солнечный удар?

– Нет, он ненормальный.

Гомер поставил на стол тарелку имбирного печенья, и она стала есть его со второй чашкой кофе. Нежный хруст, который она при этом издавала, пленил Гомера.

На несколько минут все стихло: Гомер, стоявший у раковины, оглянулся – не случилось ли чего. Она курила сигарету, по-видимому, в глубоком раздумье.

Он попробовал ее развеселить.

– О чем вы думаете? – натянуто осведомился он и почувствовал себя глупо.

Она вздохнула, чтобы показать, как мрачны и безнадежны ее мысли, но не ответила.

– Ручаюсь, вам хочется сладкого. В доме нет ничего, но я могу позвонить в аптеку, и они сейчас же пришлют. А может быть, мороженого?

– Нет, спасибо большое.

– Это совсем не трудно.

– Отец ведь, в сущности, не торговец, – сказала она вдруг. – Он актер. Я актриса. Мать у меня тоже была актрисой – танцовщицей. Театр у нас в крови.

– Я мало бывал в театре. Я…

Он умолк, заметив, что ей неинтересно.

– Когда-нибудь я стану звездой, – объявила она, словно вызывая его на спор.

– Конечно, вы…

– В этом – моя жизнь. Ничего на свете мне не нужно – только это.

– Это хорошо – знать, что тебе нужно. Я раньше был бухгалтером в гостинице, но…

– А если не стану, я покончу с собой.

Она встала, поднесла руки к волосам, широко раскрыла глаза и нахмурилась.

– Я не очень часто хожу в театр, – начал оправдываться он, подвигая к ней печенье. – У меня глаза болят от света.

Она засмеялась и взяла крекер.

– Я растолстею.

– Ну что вы.

– Говорят, в будущем году в моде будут полные женщины. Вы верите? Я – нет. Это просто Мей Уэст рекламируют.

Он согласился с ней.

Она говорила и говорила без конца – о себе и о киношных делах. Он смотрел на нее, но не слушал, и всякий раз, когда она повторяла вопрос, требовавший ответа, он молча кивал.