День саранчи. Подруга скорбящих

– Милая дочь, – сказал он. – Я очень сильно занемог, и этот джентльмен был так отзывчив, что позволил мне здесь полежать.

– У него было что-то вроде припадка.

Она обернулась к Гомеру так резко, что он вздрогнул.

– Здравствуйте, – сказала она, протягивая руку.

Он робко ее пожал.

– Очень рада, – сказала она, когда он что-то промямлил.

Она круто обернулась к отцу.

– Сердце, – сказал Гарри. – Встать не могу.

Небольшой номер, исполняемый отцом при продаже пасты, был ей известен, и припадок в него не входил. Когда она вновь повернулась к Гомеру, вид у нее был трагический. Ее гордо откинутая голова поникла.

– Прошу вас, разрешите ему тут полежать, – сказала она.

– Да, конечно.

Гомер указал ей на кресло и поднес спичку к ее сигарете. Он старался не глазеть на нее, но тут как раз воспитанность была ни к чему. Фей любила, чтобы на нее глазели.

Она показалась ему немыслимо прекрасной. Но еще больше его поразила бившая в ней через край жизнь. Она была тугая и звенящая. Она сияла, как новая ложка.

Хотя ей шел восемнадцатый год, она была одета как двенадцатилетняя девочка – в белое бумажное платье с синим матросским воротником. На длинных голых ногах были синие сандалии.

– Мне очень неловко, – сказала она, когда Гомер снова посмотрел на отца.

Он жестом дал ей понять, что это пустяки.

– Бедолага, сердце у него никудышное, – продолжала она. – Сколько раз я умоляла его показаться специалисту – но вы, мужчины, все одинаковы.

– Да, ему надо сходить к врачу, – сказал Гомер.

Ее жеманность и ненатуральный тон привели его в замешательство.

– Который час? – спросила она.

– Около часу.

Она вдруг вскочила и схватилась за голову, зарыв пальцы в волосах, отчего они приподнялись на макушке шелковистой копенкой.

– Ах, – грациозно выдохнула она, – а у меня в ресторане назначено свидание.

Все еще держась за волосы, она повернула торс, не сдвинув ног, так что ее тесное платьице натянулось еще туже, обрисовав изящно выгнутые ребра и маленький, с ямкой, животик. Это искусное телодвижение, как и все другие, было настолько бессмысленным и механическим, что она казалась даже не манерной актрисой, а танцовщицей.

– Вы любите салат с лососиной? – отважился спросить Гомер.

– Салат с лососи-иной?

Она как будто повторила вопрос своему желудку. Ответ был – да.

– И много майонезу, да? Обожаю.

– Я начал готовить ко второму завтраку. Сейчас доделаю.

– Давайте я помогу.

Они взглянули на Гарри, который как будто уснул, и пошли на кухню. Пока он открывал банку с лососиной, она уселась верхом на стул, сложив руки на спинке и опершись на них подбородком. Когда он оглядывался на нее, она ему интимно улыбалась и встряхивала своими белыми шелковистыми волосами – сначала вперед, потом назад.

Гомер был взволнован, и его руки действовали быстро. Вскоре большая ваза салата была готова. Он расстелил лучшую скатерть и выставил лучший фарфор и серебро.

– От одного вида слюнки текут, – сказала она.

Сказано это было так, как будто слюнки у нее текли при виде Гомера, – и он засиял. Но к еде она приступила раньше, чем он сел. Она намазала ломоть хлеба маслом, посыпала сверху сахаром и откусила большой кусок. Потом шлепнула на лососину ложку майонеза и принялась за дело. Гомер совсем уже было приготовился сесть, но тут она попросила чего-нибудь попить. Он налил ей стакан молока и стоял, наблюдая за ней, как официант. Он не замечал ее бесцеремонности.

Когда она умяла салат, он принес ей большое красное яблоко. Фрукт она ела медленнее, деликатно его обкусывая и оттопырив согнутый мизинец. Покончив с яблоком, она отправилась в комнату, и Гомер пошел за ней.

Гарри лежал на диване, вытянувшись в прежней позе. Тяжкое полуденное солнце било ему прямо в лицо. Но Гарри не чувствовал его затрещин. Он был занят кинжальной болью в груди. Он был занят собой настолько, что даже перестал придумывать, как наколоть здорового обормота.

Гомер задернул штору, чтобы защитить его голову от солнца. Гарри и этого не заметил. Он думал о смерти. Фей склонилась над ним. Из-под опущенных ресниц он видел, что она ждет от него успокоительного жеста. Он воздержался. Он изучил трагическое выражение на ее лице и остался недоволен. В серьезные минуты, подобные этой, ее топорная грусть выглядела оскорбительно.

– Папочка, скажи что-нибудь, – взмолилась она.

Сама того не сознавая, она играла у него на нервах.

– Это что еще, к свиньям, за балаган? – рявкнул он.

Его внезапная ярость испугала Фей, и она, вздрогнув, выпрямилась. Он не хотел смеяться, но короткий лай вылетел из горла раньше, чем он успел с собой совладать. Он с тревогой ждал, что теперь будет. Хуже не стало, и он засмеялся опять. Начал он осторожно, но постепенно разошелся. Он хохотал, закрыв глаза, и по лбу его тек пот. Фей знала только один способ его остановить: сделать что-нибудь столь же ненавистное ему, как ей – его хохот. Она запела:

Елки-палки!
Чьи это там мигалки?

Она приплясывала, двигая ягодицами и дергая головой из стороны в сторону.