День сардины

Занавеска была задернута неплотно, и мы заглянули в щель. На столе горела старая керосиновая лампа, отбрасывая круг света на потолок. Милдред обернулась с улыбкой, и я подскочил, как ужаленный — мне показалось, что это она нам улыбается. Я чуть было не дал деру, но тут сообразил, что в комнате есть еще кто-то. Халат на ней распахнулся. Не стану уверять, будто я ничего такого в жизни не видел. Но это было совсем другое. Врал Носарь или нет, но в одном он был прав: я чуть глаза не проглядел. Она сняла с руки браслет и положила на каминную полку. Потом сбросила халат. Он упал к ее ногам. Она опять улыбнулась. А потом я увидел мужчину. Он обнял ее. Меня как громом ударило, и я подумал: как нелепо, что они так близко в этот миг! Я имею в виду — два брата. Потому что там был Краб Кэррон.

Может, вы подумаете, что я псих, но это меня доконало. До тех пор все было, как в кино: глядишь на каких-то чужих людей. Но при виде Краба я почувствовал себя виноватым, и не просто потому, что он одной рукой мог меня прихлопнуть. Меня всего трясло, мне было тошно и хотелось убежать, как старику Джорджу, когда началась заваруха на высоте 60, все равно куда, только бы подальше. Я дернул Носаря за рукав, хотел его увести. Верите ли, он только головой тряхнул. И зубы оскалил, как обезьяна. От этого мне стало еще тошнее.

Но все же я не хотел уходить без него.

Наконец она решила дело за нас. Подошла к столу и погасила лампу. В тот миг, когда лампа гасла, я увидел ее голову и плечи со всеми бело-розовыми округлостями. И когда свет погас, все это еще стояло у меня перед глазами, а потом она плотно задернула занавеску. Я до того обалдел, что опомнился, только когда занавеска колыхнулась; уже у ворот, обернувшись, я увидел, что Носарь гладит собаку. Может, он тоже чувствовал себя виноватым. Во всяком случае, он не дразнил меня, хоть я и струсил. Мы повернули совсем не в ту сторону, куда ходили обычно, перешли через наплавной мост, поднялись по Венецианской лестнице, и только возле закусочной «Трехголовая овца» Носарь, наконец, заговорил.

— Постой, — сказал он. — Выпьем пивка.

Когда он вышел, застегнутый пиджак его оттопырился, и я понял, что ему удалось достать бутылку, хотя несовершеннолетним пива не продают, — наверно, сказал, что мать послала. Я обрадовался. На лестнице, где кормят голубей, мы присели у реки, темной, неторопливой, маслянистой, по которой лишь изредка проплывал лоцманский катер, медленно, еле-еле, как будто увязая в смоле, — кстати, это впечатление было недалеко от истины — и стали по очереди пить из бутылки. Я был словно выпотрошенный, в горле у меня пересохло, но от пива мне полегчало. Немного погодя Носарь потер свой могучий нос и сказал:

— Ну и ну, наш-то каков!

— Я обалдел, когда его увидел.

— Гляди не трепись, — сказал он, и это прозвучало как приказ.

— За дурака меня считаешь?

— Нет, я это так, на всякий случай.

— Она гораздо старше его.

— Какая разница? У нее есть все, что нужно, сам видел, если не слепой. Фартит, как всегда, нашему малому.

— Но как же они поженятся, если она много старше…

— Брось. Он на ней не женится, побалуется, и баста.

— А если ему придется жениться?

— Слушай, малыш, ты в этих делах ни бельмеса не смыслишь. Не придется. Она и не собирается за него замуж. Погуляли — и вся любовь, понял?

— Я уже раз видел его тут неподалеку.

— Да ну? А он знает про это?

— Ага. Сам ко мне подошел.

— А про нее не заговаривал?

— Сказал вроде, что она его копилка. А еще сказал, что если я когда-нибудь спущусь туда и попрошу у нее напиться, сам все узнаю.

— Выходит, она ему деньги платит, — сказал Носарь.

— Так он говорил. Рехнуться можно, но я своими ушами слышал.

— Некоторые бабы помешаны… на мужиках.

— Значит, по-твоему, она ему за то платит, что мы сейчас видели?

— Конечно, они такие, эти бабы.

— В первый раз слышу.

— Говорю тебе, ему жутко фартит.

— Ну и пускай фартит. А я бы не стал с ней путаться, хоть озолоти, — сказал я.

— Интересно, как это у них началось, — сказал Носарь. — Как дошло до главного…

Я мог бы ему сказать, но прикусил язык.

И все же сам я с тех пор часто думал о том, как это у них началось. Только малый вроде Краба на такое способен; он отчаянный и никогда не теряется. Может, принес, как мы, утиль, только он был один, а она улыбнулась и пригласила его войти. Эта ее улыбка крепко засела у меня в памяти. Или, может, он встретился с ней на улице как-нибудь в субботу, когда старухи толпами шляются по магазинам, и они столкнулись нос к носу. А может, он просто бродил по оврагу в жару и попросил напиться. Наверно, так оно и было, потому что он и мне советовал так сделать. Ведь не выдумал же он это. Пока он пил, она стояла в дверях и улыбалась ему своей странной улыбкой.

Он допил воду, поглядел на нее и разозлился, потому что никто из Кэрронов не любит, чтоб над ним смеялись, и сказал: «Чего это вы, миссис, смеетесь? Скажите мне, я тоже посмеюсь».