День сардины

А она ему: «Я вдова. Вы напомнили мне моего мужа, который умер в японском концлагере. Вам теперь почти столько же, сколько было, ему, когда он воевать отправился, — и вы такой же желторотый».

«Ошибаетесь».

А потом он отдал ей стакан и ушел, разозленный, но заволновался и обрадовался, когда она крикнула:

«Эй, постойте! У меня к вам просьба».

«Что такое?» — спросил он.

«У нас кронштейн для занавески погнулся, может, исправите?»

Сердце у него сильно забилось, и он сказал: «Право, не знаю…» А она ему на это: «Ну ладно, малец. Беги отсюда. Я тебя не обижу». Тогда он вошел, залез на стремянку и в один миг все исправил, хотя руки его не слушались, а потом посмотрел вниз и увидел, что она глядит на него со своей странной улыбкой. И он понял, что все это только предлог. Тогда он стал спускаться, лестница, наверно, шаталась, и она подала ему руку. Рука всегда живет какой-то своей жизнью, а женская рука — это живое чудо. Он шарил в воздухе, пока не нашел ее руку. Она сказала «Ну?» одним дыханием и попыталась отнять руку, но он не отпускал, и тогда она прижала руку к своему бедру. Тут только он ее отпустил. Она обняла его за шею, и он увидел ее красивый пухлый локоть. Глаза у нее были закрыты; голова откинута, вся ее мягкость теперь сосредоточилась в руках…

Все это я, конечно, выдумал, представляя себя на месте Краба.

Одно я не выдумал: она всегда потом совала ему деньги. И смеялась над ним, говорила, что ей все равно, с кем быть, просто он кстати подвернулся и ей наплевать, придет он еще или нет. Но он всегда приходил. Все оставалось по-прежнему, только он сказал ей, что не хочет брать денег. Но она настаивала, грозила в другой раз его не пустить. Он брал деньги и старался забыть их на столе. Но ему это ни разу не удалось; она ему всегда напоминала, засовывала их в карман. Эти деньги имели для нее большое значение. По-моему, она этим хотела себе и ему доказать, что он для нее пустое место.

Вот почему она стояла на дворе и смеялась в тот день, когда мы с Крабом лежали в овраге. Но я и теперь не знаю, как это началось. Все эти мои фантазии — бред собачий. Может, так началось бы, окажись там я, а не Краб. Вряд ли был какой-то предлог или разговор. Просто это случилось, и все. А чтобы Краб не задирал нос, она с улыбкой, без единого слова дала ему денег. Представляю себе, как Краб поднимался на холм и все оглядывался, а она стояла на дворе и смеялась. Только когда это поймешь, можно понять, что чувствовал Краб. Он увязал все глубже и глубже, а она была свободна благодаря этим деньгам.

Это был ужас — я не о том говорю, что он потом сделал. Я о том, каково ему было, когда она давала ему деньги и смеялась. Не скрою, это меня поразило; было время, когда я завидовал Крабу, потому что у всякого бывают минуты, когда чего-нибудь очень хочется и ни о чем другом думать не можешь, а добьешься своего и чувствуешь, что хочется большего.

2

Теперь я пропускаю две недели и хочу рассказать про день, когда я принес домой первую получку. Это я на тот случай, если вам показалось, что мы с моей старухой жили как кошка с собакой. Ничего подобного. Просто у каждого была своя жизнь; иногда мы, конечно, ссорились, но редко. На этот раз виноват был я. Когда я начал работать, моя старуха настояла, чтобы я приносил ей всю получку, и выдавала мне карманные деньги. Мне это не нравилось.

Я не хочу сказать, что она была злая, нет, она всегда была добрая и щедрая, это правда, но карманные деньги не хуже смирительной рубашки, это тоже правда. Чего хватало иногда на всю неделю, того иной раз могло не хватить на один день, и тогда мы собирали железный лом или прибеднялись и попрошайничали. Прав я был или нет, но мне казалось, что будет справедливо, если я стану платить ей за еду и сам себя одевать. Я мог на этом крупно прогадать, но мог и выгадать. Скажем, мне обрыдли эти поездки в центр города по субботам, когда надо было купить ботинки, носки, плащ или костюм; к тому же мы всегда подолгу спорили, прежде чем что-нибудь выбрать.

Насчет одежды моя старуха — настоящая королева Виктория.

Еще в школе я пережил увлечение стильной одеждой. Потом это прошло, и я стал увлекаться другой модой — галстуками-шнурками, например, или броскими рубашками. Теперь-то мне это и вспомнить смешно, но однажды я целый месяц воевал с моей старухой за право купить яркую рубашку с галстуком-шнурком и стеклянной булавкой. Всего двадцать девять шиллингов, но она была непреклонна. А потом мне захотелось иметь узкие, облегавшие, как собственная кожа, черные джинсы, пиджаки с золотистым отливом, ботинки на каучуке и атласные жилеты. Кое-что мне перепало, но не все. Теперь мне наплевать, а тогда это было важно.

Каждый человек имеет право одеваться по своему вкусу. Может, он черт знает чего накупит. Может, недели через две будет жалеть, Что никто, угрожая пистолетом, не выгнал его из магазина. Может, он всякий раз будет оставаться в накладе — кому какое дело. Раз он платит деньги, это его право.