День сомнения

Наверное, греческим. На каракулевых кудрях сидел венок. Все остальное было голым, с варикозными ногами, пухлой грудью карьерного андрогина. В пальцах Якуба блестел кубок. “Лауреату 2-го Всесоюзного смотра современного танца”, разглядел Триярский.

Вокруг лауреата извивались три грации в высоких фиолетовых париках.

Одна творила с Якубом какой-то совершенно нецензурный массаж, другая доливала из амфоры в лауреатский кубок; третья дудела в двуствольную флейту и приплясывала. Хризантемы и пластмассовые пальмы; попугаи.

Олимп, короче.

Триярский посмотрел на лицо нового божества. Оно было…

– Что с ним сделали?

Филадельфия подошла вплотную (совсем вплотную):

– Не знаю… Страшная морда, правда? Если бы не ты, я бы еще раз сюда не решилась… Хотя Заремка – вон та, с дудочкой – ничего, говорит, привыкнуть можно, уже вторую смену там. А Галка… то есть,

Габриэлла – ревела потом: она же Якуба нормальным мужиком знала, ну, без улыбки этой. А тут, говорит, шепну ему на ушко: “Помнишь, помнишь?”, а он – полный буратино. Он же раньше часто приезжал. Мы ему то Грецию организуем, то в гейш поиграем – обхохочешься.

– Кто здесь был до меня? – Триярский разглядывал пепел в хрустальной пепельнице.

– Был… Был, да сплыл. Довольный такой вошел, сел в это кресло, и давай шутить и стихи про призрак бабочки читать. А у меня мурашки, знаешь, здесь начались.

Взяла ладонь Триярского, приложила к талии. Он не сопротивлялся.

– Он был один или… с Марией-секретаршей?

– С Манечкой? Тоже, кстати, наша, на японцах работала, потом понравилась кому надо… Не, не подумай, она сама по себе молодец, язык их изучила, культур-мультур. Нет, Манечки не было. Хотя, после сегодняшнего… может еще к нам вернется. Зоя Борисовна всегда ей:

“Мы твое местечко держим”. Вернется. Куда ей теперь деться.

Взяла вторую ладонь Триярского, погладила ею себя.

– Сколько он еще так… будет? – хрипло спросил Триярский.

– Да он уже никакой… вчера и сегодня, знаешь, по сколько раз он по всем девчонкам прошелся, шелохнуться уже не может, а все “давай!” С ним же круче всякой виагры сделали.

– А Лева, его шофер, видел его таким?

– Нет, с ним там, наверху, поговорили.

Вдруг сжала ледяными пальцами лицо Триярского, притянула к себе:

– Антошка, слушай… Неизвестно, что завтра с нами сделают – надо сейчас жить! – Я тебя как с черепашкой увидела, ты мне сразу понравился, и подбородок у тебя красивый… Давай…

– Какая у тебя нежная кожа…

– Я вся нежная, вся… вся…

Стукнув пряжкой ремня, свалились брюки.

Тело, сонное, затурканное воздержанием тело Триярского – проснулось и закипело, заколобродило, распустило руки, губы, колени…

…Всплыла деревянная улыбка Якуба, выползающая изо рта слюна -

“да-вай! да-вай!”, улыбается он своим грациям и тычет в ту, что с амброзией…

Триярский оторвался от Филадельфии, нащупал внизу брюки.

– Не могу. Не здесь. Извини.

Филадельфия прицельно смотрела на него:

– Кон-фи-ден-циальность.

И навела пистолет.

– А, это ты хотела скрасить мои последние минуты… Спасибо.

– На здоровье. Живи, – усмехнулась Филадельфия, спрятав пистолет. -

Вон Габриэлла знаки подает, тебя кто-то наверху дожидается.

– Меня?

– Ага. Ангел-спаситель.

Выходя, Триярский видел, как Якуб нахлобучил на себя одну из граций; остальные замелькали в пляске… сквозь нее улыбалось все то же угасающее лицо. Прощай, Дионис.

Хикмат сидел за столиком Триярского и строил пальцами разные преграды для черепахи.

Рассказ Триярского выслушал, не перебивая.

– Да, как знал, ишачий хвост, надо приехать. А вообще, я там “третий лишний” был.

– Ты это о чем?

– О том, брателло, что сегодня ты этой Алле Николаевне все-таки нашел мужа. Молодого, с аппетитом.

– Брось, она его лет на десять старше.

Хикмат открыл рот и засмеялся.

– Да он ее сам сегодня бабушкой называл, – менее уверенно добавил

Триярский.

Смех.

– Хикмат, ты лучше скажи, что с Якубом делать.

– Ха.. ха… ничего. Если его действительно облучили, как ты говоришь. Наука бессильна. И жить хочется. На вот, посмотри.

Сунул Трярскому какую-то открытку.

Открытка изображала развалины и, судя по почтовым знакам, была из

Греции.

Аллунчик, я в Греции, на родине богов. Нам здесь с Габриэллой очень хорошо. Не держи зла. Мы с тобой давно были друг другу чужие. С приветом, Якуб.

– Этот ишачий хвост подбросили в ящик, чистенькая работка.

– А если Аллунчик захочет его искать, в Греции? Интерпол, все такое.

Кто, в конце концов, это все устраивает? Думал на Черноризного – нет уже ни Черноризного, ни Дурбека…

Очередная “зойка”, оседлав шест, демонстрировала ночную гимнастику.

Маэстро Евангелопулус лениво бродил по клавиатуре. За соседним столиком ели салат и смеялись.

– В почтовом ящике лежало еще это, – тихо сказал Хикмат, протягивая конверт.

Москва. Рождественка. Институт востоковедения.

Уважаемый Якуб Мардонов, направляем переведенный отрывок из

“Дуркент-нама” (XIII век), можно вставить в качестве приложения к сборнику “Жемчужный город”, об издании которого мы договорились с

Дурбеком-эфенди. Ждем корректуры.

Рукопись называлась “ДУРБЕК И АКЧУР”.

Акчура торопливо спускался в темноту.

Кошмар сегодняшней ловушки еще крепко сидел в нем. Но улететь в