День свершений

Денисов бросил трубку. Идиот! Он вспомнил, как мелкой и густой испариной покрылось вчера внезапно побледневшее лицо Болихата, как тот грузно опустился на заскрипевший стул и зачем-то перелистнул календарь, испещренный пометками. «Значит, сегодня ночью?» — «Сегодня, Арген Борисович». — «Точно?»— «Точно. Простите меня», — сказал Денисов. Он был выжат, как всегда после «прокола», и не соображал, что надо говорить. «Да нет, чего уж, — ответил погодя Болихат и поморщился, как от зубной боли. — Неожиданно, правда. Но это всегда неожиданно. Хорошо, что сказали. Спасибо». Денисов поднялся и вышел на цыпочках, оставив за собой окаменевшую фигуру в коричневом полосатом костюме со вздернутыми плечами, в которые медленно и безнадежно уходила квадратная седая, остриженная под бобрик шишковатая директорская голова. Их было двое в кабинете, и он мог поклясться, что Болихат не вымолвит ни полслова, но уже через час обжигающие слухи, будто невидимый подземный огонь, начали растекаться по всем четырем этажам кирпичного здания института.

Приговор, подумал Денисов. Десятый приговор. А может быть, двенадцатый. Я устал от приговоров. Напрасно я затеял все это. Зря. Я ведь не палач. Он повернул выключатель. Жуткая кишка исчезла, проглоченная темнотой. Выступил фиолетовый квадрат окна.

Дома на улице были черные. Искажая мир, слонялся вертикальный дождь по каналу. Низко над острыми крышами пролетел самолет, и стекла задрожали от его свирепого гула. Войны не будет. На превращенной в лужу набережной, прилепившись к чугунному парапету, горбилась жалкая фигура в плаще под ребристым проваленным зонтиком. Это был Длинный. Конечно — Длинный. Три часа ночи. Бр-р-р… Неужели так и будет стоять до утра? Дождь, холод… Он раздраженно задернул штору. Пусть стоит! Двенадцать приговоров. Хватит! Достаточно! Он зажег свет. Было действительно три часа ночи. Все-таки время он чувствовал превосходно. И не только время — все, связанное с элементарной логикой. Цифры, например. Две тысячи девятьсот пятьдесят четыре умножить на шесть тысяч семьсот тридцать два. Получается девятнадцать миллионов восемьсот восемьдесят пять тысяч триста двадцать восемь. Он сел за стол и на листке бумаги повторил расчет, стараясь забыть о дрожащем человеке на набережной. Девятнадцать миллионов восемьсот восемьдесят пять тысяч триста двадцать восемь. Все правильно. Хоть сейчас на эстраду. Щелчком ногтя он отбросил листок и придвинул шахматную доску, где беспорядочно замерли деревянные фигуры. Все равно не заснуть. Чертов Хрипун! Пухлая детская мордочка! Денисов смотрел на сжатую, будто пружина, позицию черных. Партия Хломан — Зерницкий, отложенная на тридцать седьмом ходу… Привычно заныли болевые точки в висках, заколебались и стекли, как туман, цветочные обои, обнажая пропитанный дождем мир. Ферзь уходит с горизонтали, белые рассчитывают вскрыть игру на левом фланге, там у них фигурный перевес, но — ведь так! — следует жертва слона, и выдвинутый вперед слишком растянутый центр стремительно рушится, погребая под собою королевский фланг, перебрасываются обе ладьи, строится таран, удовлетворительной защиты нет, фигуры белых отрезаны пешечной цепью, самый длинный вариант при корректной игре — мат на одиннадцатом ходу, конем, поле «эф один». Победа. Удобная вещь — шахматы: простая логическая система, доступная анализу в самых формальных признаках.

Наверное, я мог бы стать чемпионом мира.

Опять пролетел самолет и задрожали стекла. Как это самолеты умудряются летать в такую погоду?

Хотя — чрезвычайное положение, блокада Кубы, американский флот в Карибском море, инциденты с торговыми судами, призваны резервисты, военные приготовления во Флориде. Заявление Советского правительства. Войны не будет. Я так вижу. Денисов поднял голову. Белесая рассветная муть лилась через окно. Боже мой, половина девятого! Он опять забылся! Это «прокол сути», как пещерный людоед, пожирает сознание. Будто проваливаешься в небытие. К одиннадцати часам его ждут в институте, но надо, конечно, прийти пораньше, чтобы уяснить обстановку. Обстановка скверная. Умер Синельников, и умер Болихат. Время! Время! Дождь слабел, но еще моросило, и день был серый. С карнизов обрывались неожиданные струи. Когда он пересекал улицу, то из подворотни отделилась совершенно мокрая ощипанная фигура и, как привязанная, двинулась следом.

Денисов повернулся, чуть не налетев.

— Не ходите за мной, — раздражаясь, сказал он. — Ну зачем вы ходите?

— Александр Иванович, одно ваше слово, — умоляюще просипел Длинный.

— С чего вы взяли?

— Все говорят…

— Чушь!

— Здесь недалеко, четыре остановки… Александр Иванович!.. Вы только глянете — магнетизмом…

У Длинного прыгали синие промерзшие губы и кожа на лице стиснулась, как у курицы, в твердые пупырышки. Он хрипел горлом. Воспаление легких, — сразу определил Денисов. Самая ранняя стадия. Это не опасно. В автобусе, прижатый к борту, он сказал, с отстраненной жалостью глядя во вспухшие, мякотные, продавленные золотушные глаза:

— Я ничего не обещаю…