День свершений

Денисов толкнул обитую дерматином дверь и мимо окаменевшей секретарши прошел в кабинет, где под электрическим светом сохла в углу крашеная искусственная пальма из древесных стружек, а внешний мир был отрезан складчатыми маркизами на окнах. Лиганов сидел за необъятным столом и, не поднимая головы, с хмурым видом писал что-то на бланке института, обмакивая перо в пудовую чернильницу серо-малинового гранита.

— Слушаю, — сухо сказал он.

Денисов молча положил на стол свое заявление, и Лиганов, не удивляясь, механически начертал резолюцию.

Как будто ждал этого.

Наверное, ждал.

— Мог бы попрощаться, — вяло сказал ему Денисов.

— Прощай.

Головы он так и не поднял.

Все было правильно. Дождь на улице опять усиливался и туманным многоруким холодом ощупывал лицо. Текло с карнизов, со встречных зонтиков, с трамвайных проводов. Денисов брел, не разбирая дороги. Рябые лужи перекрывали асфальт. Двенадцать приговоров, подумал он. Болихат умер, Синельников покончил самоубийством, Зарьян не поверил, Мусиенко поверил и проклял меня. Это пустыня. Кости, ветер, песок. Я выжег все вокруг себя. Благодеяние обратилось в злобу, и ладони мои полны горького праха. Ангел Смерти. Отступать уже поздно. Надо сделать еще один шаг. Последний. Войны не будет. Я хочу абсолютного знания. Остался всего один шаг. Один шаг. Один. Он свернул к остановке. Шипели люки. Намокали тряпичные тополя. Подъехал голый пузатый автобус и, просев на левый бок, распахнул дверцы.

9. СЛЕДСТВЕННЫЙ ЭКСПЕРИМЕНТ

Первая очередь была пристрелочной, она зарылась в чистом серебряном зеркале осенней воды, взметнув булькнувшие фонтанчики, — вроде далеко, но уже вторая легла совсем рядом, по осоке возле меня, будто широкой косой смахнув с нее молочную, не успевшую просохнуть росу.

— Наза-ад!.. — закричал командир.

Ездовые поспешно разворачивали повозки. Передняя лошадь упала и забилась на боку, выбрызгивая коричневую жижу.

Сапук яростно рванул меня за плечо.

— Продал, сволочь!

Комиссар успел поймать его за дуло винтовки.

— Отставить!

— Продал, цыца немецкая!..

— Отставить!

Мы бежали к горелому лесу, который чахлыми стволами торчал из воды. Две красные ракеты взлетели над ним и положили в торфяные окна между кочками слабый розовый отблеск.

— Дают знать Лембергу! — крикнул я.

У меня огнем полыхал правый бок и подламывались неживые ноги. Во весь лес тупо и часто стучало по сосновой коре, будто десятки дятлов долбили ее в поисках древесных насекомых. Это пресекались пули.

— Ранен? — спросил комиссар, переходя на шаг. — Прижми пока рукой, потом я тебя перевяжу… Сейчас надо идти. Слышишь, Сапук? Головой отвечаешь…

— Слышу…

— Поворачивай на Поганую топь!

— Обоз там не пройдет, — сказал командир, догоняя и засовывая пистолет в кобуру.

— Обоз бросим… Оставим взвод Типанова — прикрывать. Еще есть время! Раненых понесем — должны пробиться…

— Ладно… Собрать людей!..

Местность повышалась, и на отвердевшей почве заблестели глянцевые выползки брусники.

Я еще раз потрогал бок.

— Болит?

— Не очень…

— Давай-давай, нам нельзя задерживаться…

Сапук слегка подталкивал. Ноги мои при каждом шаге точно проваливались в трясину. Я хотел уцепиться за край повозки — пальцы соскользнули, редкоствольный сосняк вдруг накренился, как палуба, и похрустывающая хвойная земля сильно ударила в грудь. Я протяжно застонал. Меня перевернули. Из тумана выплыло ископаемое лицо Бьеклина.

— О чем он говорил с тобою?

— Кто?

Бьеклин повторил, шевеля рыбьими костями на скулах:

— О чем с тобой говорил Нострадамус?

— Он спросил, нельзя ли приостановить расследование.

— И все?

— Он сказал, что скоро это прекратится само собой…

— Не верю!

— Провались ты! Подробности — в рапорте!

Тогда Бьеклин взял меня за воротник:

— Ну — если соврал!..