День свершений

Ленка конечно же права, когда утверждает, что со мной что-то стряслось. Только не СТРЯСЛОСЬ, а СЛУЧИЛОСЬ. Это не одно и то же. Со мной СЛУЧИЛОСЬ прозрение. Я стала видеть неправильное, нечестное, несправедливое. А если видишь и не пытаешься исправить — разве это хорошо? И очень жаль, что ни Ленка, ни Николаша меня не поняли, жаль, что с ними прозрения еще не случилось. Они всегда — еще с институтских времен — были мне друзьями. И сейчас они уверены, что стараются помочь мне. Но, вместо того чтобы встать на мою сторону, пытаются меня образумить.

Глупые, слепые…

Усталость и обреченность овладели мною. Но ненадолго. Я снова шла по людной улице. От газонов пахло скошенной травой. И толпа была — как любая летняя толпа — праздничной и беззаботной.

И тут прямо передо мной возникло счастливое девичье лицо. Я еще не видела спутника девушки, но уже угадывала, что именно он — источник и причина того радостного сияния, которым светилось ее лицо. И когда она уже почти поравнялась со мной, я решила посмотреть на того, кто сделал ее такой счастливой.

Я посмотрела на ее спутника. И увидела Павла.

В первый момент я себе не поверила.

Но тут услышала нежный голосок его спутницы.

— Как странно смотрит на нас эта девушка, — пропела она.

— Ничего странного, — ответил Павел.. — Это моя жена.

Я успела заметить, как выражение счастья сползло с ее лица.

Что Павел говорил дальше, я не услышала, потому что летела прочь от них.

Самое ужасное, что правда, которая мне открылась, хоть и была убийственной, неожиданной не была. Тысячи раз я что-то подозревала, о чем-то догадывалась… И тысячи раз говорила себе: «Ерунда. Не стоит беспокойства. У мужчин все совсем не так, как у нас». И все закрывала и закрывала глаза… Дозакрывалась… Ложилась…

Павел догнал меня у входа в метро. Схватил за руку.

— Пусти меня! — вскрикнула я.

— Не сходи с ума! Тебе не из-за чего волноваться, — уверенно и спокойно говорил Павел, удерживая мою руку в своей.

Я с надеждой на него посмотрела:

— Но она была так счастлива… И ты… такой ты бываешь только со мной…

Я уже готова была простить его. Привычно простить. Мало ли почему он шел с ней. Сказал же он: «Это моя жена…» И Павел начал произносить именно те слова, которые нужно было произнести сейчас для того, чтобы я простила его:

— Тебе показалось. Ни с одной женщиной я не могу быть таким, как с тобой, потому что ты моя жена, — однако то, что он сказал дальше, меня насторожило: — Ты моя жена. Но вокруг так много хорошеньких женщин. И некоторые влюбляются. Страдают. А я не могу равнодушно смотреть на чужие страдания. Я стараюсь их облегчить, — тут Павел недвусмысленно и не без самодовольства улыбнулся.

Не стоило ему этого делать. Такой сорт улыбок я хорошо знала: все мужчины нашего сектора улыбались точно так же, рассказывая о своих победах. И меня захлестнул гнев.

— И часто тебе приходится так сострадать? — я улыбнулась.

Улыбка была ловушкой: рискованные шутки были у нас в ходу. И Павел попался — он решил, что я шучу, и ответил тоже как бы в шутку:

— Не в моих привычках отказываться от удовольствий. Увы, они не столь часты, как хотелось бы.

Я поняла: он сказал правду. Вот когда мне по-настоящему захотелось обратить все в шутку. Я не могла потерять Павла. Я любила. Но кто-то чужой во мне сказал: «Опомнись! Разве уважающие себя женщины прощают такое!» — «Прощают и не такое!» — вяло оправдывалась я. Но в то же самое время лицо мое, помимо моего желания, напрягалось злой непримиримой гримасой, и я, подчиняясь чужой воле, сказала:

— За удовольствия надо расплачиваться. И сегодня ты поплатился семьей. Считай, что у тебя больше нет жены. И ребенка тоже.

Павел растерялся. А я, воспользовавшись его растерянностью, вскочила в троллейбус, дверцы которого уже закрывались.

Вот так просто, оказывается, становятся одинокими женщинами. И я — одинокая — не испытывала никакого удовлетворения от своей нагрянувшей свободы. Как никогда я ощутила противоречие между своими желаниями и поступками. Вот сейчас, с Павлом… Я ведь не хотела расставаться… Но… Нетребовательность до добра не доводит. Если нетребователен к другим, перестаешь рано или поздно быть строгим к себе. А это очень плохо.

Хотелось плакать. Хотелось есть.

Я вспомнила, что не обедала сегодня. А тут как раз проплыла за окном троллейбуса вывеска «Пирожковая». И я вышла.

Думать ни о чем не хотелось. Страшно было думать. Что-то во мне бродило, что-то ломалось и перестраивалось… И это ЧТО-ТО не поддавалось пока анализу.

Пирожковая была мне знакома. И как всегда, в ней было грязно, многолюдно и ассортимент не блистал разнообразием.

Я взяла три пирожка с мясом и кофе. Села на свободный стул, отодвинула от себя подальше грязную посуду. Принялась есть.

Откуда-то из глубины выплыло вдруг сопоставление: ТАМ тоже было грязно… на стуле, рядом с икрой, стояли сто лет не мытые стаканы и валялись вилки, тоже грязные!..

— Санэпидстанцию бы сюда! — громко сказала я. — Санэпидстанцию, и посадить бы за такой стол!..