День свершений

Я привлекла внимание. Но только посетителей. Потому что единственная работница пирожковой — высоко восседающая кассирша — даже не посмотрела в мою сторону. Мне это не понравилось. Я оставила недоеденный пирожок и пошла к ней.

— Попрошу жалобную книгу.

— Вон сбоку в ящичке висит, берите, — равнодушно ответила кассирша и, продолжая рассчитывать посетителей, поведала: — Ничего тут жалобами не сделаешь… С вас тридцать пять… Работают в смену восьмидесятилетняя старуха и молодая алкоголичка… Не вижу, что там у вас, чай или кофе?.. Сегодня молодая… С утра еще ничего, а к вечеру… И где только берет?.. Ватрушки в одной цене, молодой человек… А если закроют нашу шарагу, я всегда пристроюсь, и их возьмут, потому что везде недостаток. Такая, как вы, не пойдет же на их место… Рубль пять…

Настроение писать жалобу пропало, но я все-таки исписала страницы две — безобразиям не может быть оправданий. Подписалась, заполнила все графы: домашний адрес, ФИО, дата, место работы. И пошла. Но тут услышала себе вдогонку:

— Ишь ты! И подписалась. Люблю смелых и принципиальных…

Я резко обернулась. Все та же кассирша: крашеная блондинка с размазанной по подбородку помадой. Но голос… Интонация… Я уже слышала их. «Ишь доброхотка нашлась…»

— Что с вами, милая?! — спросила кассирша. — Или испугались? Так мы страничку при вас вырвем… Девушка, не хватайте пироги руками, вилки есть…

Я бежала из пирожковой сломя голову: чудится! кажется! слышится! Мне было очень плохо. Очень хотелось добраться до постели и рухнуть в нее. И я решила все-таки пойти домой и переночевать сегодня в комнате сына.

Я заторопилась. Однако моим намерениям не суждено было сбыться.

Путь мой лежал мимо пивного ларька. Сама не знаю, как это я, полностью поглощенная вроде бы своей неустроенностью, увидела эту безобразную сцену. Но я увидела ее: сразу всю, со всеми мыслимыми последствиями.

Сцена была такая: папаша пил пиво, держа на руках мальчугана лет трех. И иногда давал мальчишке приложиться к своей кружке.

Я стремительно преодолела расстояние, разделявшее нас. И в тот момент, когда он, папаша этот, давал ребенку отпить глоток, выбила кружку из его рук.

Что тут поднялось!.. Меня трясло. Ребенок плакал. Папаша орал. Собралась толпа зевак. Кто-то кричал:

— Если ты мать, какого черта не следишь за ребенком?!

— Никому не позволено кружки бить!.. Такую очередь отстоять!..

Папаша поставил ребенка на землю и пошел на меня с поднятым кулаком. Я и сообразить ничего не успела, как он ударил меня. Я схватилась за глаз. Я ничего не видела. Только слышала голоса вокруг: негодующие, сочувственные, поощрительные, — и среди этого гомона отчетливо выделялось ржание хама из автобуса, но у меня не было сил разглядеть, на самом ли деле смеется он, или мне опять чудится.

Закончилась сцена в милиции. Рослый милиционер с провинциальным выговором объяснял мне, что не мое это дело — искоренять пьянство. То есть это дело, конечно, общее. Но мне, девушке, лучше бы в него не соваться. А то вот — сунулась, руки распустила — ну и наказана.

Мне было жалко себя, но я все-таки не забывала, из-за чего вляпалась в эту историю.

— Да как вы можете! — убеждала я милиционера. — Как вы допускаете такое! Да таких папаш в тюрьму надо сажать! Сам дрянь и алкоголик и ребенка своего таким сделает!..

— Да посодют его, посодют. Не в тюрьму, так на пятнадцать суток, как пить дать. И штраф возьмут. Но вы-то… Одежу-то ему зачем залили?.. Рукам-то зачем?.. Сказала бы ему…

— А он бы послушался, — грустно ответила я, в глубине души пугаясь того, что и меня тоже «посодют» как зачинщика.

Но меня отпустили.

Потом, дома уже, я тихонько пробралась в комнату сына, закрылась там, за неимением задвижки, на стул. И бурно и жалко выплакала в подушку всю свою растерянность перед жизнью, такой порой грубой, такой ужасной.

Приснилась я себе в милицейской форме на перекрестке. Я знала, что мне надо регулировать движение. Машины вокруг яростно гудели. Мне было наплевать. Жезл валялся под ногами, а я левой рукой прижимала к себе стеклянную банку с зернистой икрой и правой рукой, вооруженной алюминиевой ложкой, лихорадочно черпала икру и отправляла ее в пасть чудовища, желтые глаза которого источали слезу.

Часть пятая. И СНОВА ИНСТИТУТ

Утром я проспала. Голова трещала. Но это бы еще ничего. Хуже было другое: под правым глазом у меня выплыл небольшой, но отчетливый синяк. Вспомнилось вдруг, что на поле, когда меня охватил страх, самопроизвольно подмигнула я именно правым глазом. Сомнений нет: подмигивание мое хаму не понравилось. И вот расплата. Я с отвращением посмотрелась в зеркало.

На кухонном столе лежала записка: «Будь вечером дома. Все уладится. Целую. Павел». Меня зазнобило при виде этой записки. Нет, ничего у нас не уладится. А если уладится, я перестану себя уважать. Припомнилось, как на курсовой вечеринке Павел оглаживал голые ляжки Катьки Батман… Простила же я тогда. Даже посмеивались потом вместе с ним. Противно. Записку я порвала.