День цветения

— Не след бы тебе сидеть на камнях. Погоди, — он оборачивается, смотрит в темноту. Движение, шорох. Зеркально-черная фигура вырастает по ту сторону костра. Маукабра. Она скользит через залу к выходу.

— Принесет что-нибудь на подстилку, — он снова близко и внимательно глядит на меня, — Не обманывайся тем, что тебе жарко. Глупая маленькая девчонка. Мы ведь почти опоздали.

— Стуро… Где Стуро… то есть, Мотылек?

Утрата. Потеря. Как нож в спину — вспомнила.

Пауза.

— Его здесь нет. Что у вас произошло?

Не вернулся. Так и не вернулся.

— Какая сейчас четверть?

— Первая к половине.

— Первая… — когда я уходила… четвертая за середину переваливала… значит, почти полная четверть прошла с тех пор, как мы… как он… — он не вернется, — пробормотала я, зажмурившись. И еще вспомнила. Вещи. Все собрал и укрыл на сосне. Собрал и укрыл. На сосне. — Он не вернется сюда никогда.

Он не вернется ко мне никогда.

— Поцапались, — вздохнул колдун.

Шелест, шорох. Маукабра тащит, обмотав гибким хвостом, целую копну веток и сухой травы. Вдвоем с колдуном они устраивают для меня гнездо. Я равнодушно пересаживаюсь. На ветках короста льда, неопрятный пол в пятнах изморози, от дыхания пар валит. Я чувствую себя как на прокаленной крыше в сердце июльской засухи. Жар проедает меня изнутри, откликаясь не болью, а утомляющей вибрацией, бесшумным сотрясением опадающего пепла.

— Зря ты меня спас… — я отвожу глаза, — Извини.

— Когда он улетел?

— Господи, зачем? Я хотела уйти с Ирги. Я хотела к нему.

— Ирги?

Колдун недоумевает. Ирги! Да, Ирги! Я не собиралась замерзать. Зачем ты меня вытащил, язычник?! Целитель! Ты даже не знаешь, что сделал!

— Он пришел за мной. Он меня не бросил. Он один меня не бросил.

— А-а, понятно, — колдун невесело усмехнулся, — Видал я вашего Ирги. Я про Иргиаро спрашиваю. Куда он подался? Впрочем, куда, я, кажется, догадываюсь. А вот когда?

Когда, когда… В голове путается.

— Вечером… Господи… стемнело уже. Не знаю. Не соображаю ничего. Я надеялась его здесь встретить. Дура. Боже мой, какая дура.

— Ладно, не скули. Йерр поможет. Найдет твоего Иргиаро.

Маукабра, которая на самом деле не Маукабра, кивает, будто подтверждая слова хозяина.

— Не найдет, — спокойно объясняю я им обоим, — Он улетел в свой проклятый Каорен. Он уже слишком далеко. Глупец. Он не долетит.

Колдун самоуверен:

— Йерр сможет взять его издалека. Остановит в воздухе. Заставит спуститься.

Я пожимаю плечами, не желая спорить. Маукабра, то есть Йерр, черной стеклянной струей перетекает через зал к выходу. Отправилась на поиски. Я отворачиваюсь. Надежда умерла и мне не хочется беспокоить ее прах.

— Как ты себя чувствуешь?

— Ужасно.

— Где болит?

— Везде.

Колдун, покинув свой чурбачок, опускается на колени рядом со мной.

— Позволь, я взгляну.

Он раскапывает плащи, а я стискиваю зубы, стараясь не дергаться от его прикосновений. Меня чудовищно трясет.

— Н-да, — говорит он, недовольно хмурясь на мои ошпаренные лекарством прелести, — перестарался. Синяки остались. Здорово болит?

— Душа болит, — жалуюсь я, — Нервишки безобразят. Мерещится, я обугливаюсь изнутри. Ты что-то дал мне проглотить?

— Сильный стимулятор. Потерпи, маленькая. Надо перетерпеть.

— Наркотик?

— Нет. Это особое средство, потом расскажу. Закутывайся обратно. Высокая температура, жар, дрожь — так и должно быть. Быстрее восстановишься.

Он заботливо возвращает плащи в исходное состояние. Поправляет всклокоченные мои волосы. Ладонь его задерживается у виска, затем скользит к затылку, и я не сразу понимаю, что это не медицински оправданный жест, а обыкновенная ласка. Знак симпатии и поддержки, но в первую очередь — острой жалости. И жалость эта ничуть не оскорбляет меня — она тоже мне знакома и близка, как и печать исцеляющей силы.

И что-то у меня внутри происходит. Лопается струна, начинает с сумасшедшей скоростью раскручиваться, хлеща вокруг освободившимся концом. Я говорю, говорю, сумбурно, беспорядочно, глотая целые слова, путаясь, повторяясь, я рассказываю о Стуро, об Ирги, об отце, о Бессмараге, о нгамертах, об убийствах, о страхе, о потере, и опять об отце, опять о Стуро, опять об Ирги… Я лечу под откос, теряя колеса и рассыпаясь на ходу, кричу, рыдаю всухую, без слез, корчусь и царапаюсь, и в минуту просветления обнаруживаю, что кусаю и царапаю не пустой воздух — все того же колдуна. И что я стиснута двойным кольцом рук его, словно железными цепями прикручена к железной доске, и что судороги мои, и корчи, и нервная дрожь невыносимая уходят в тело его, как вода в песок. Я смотрю в лицо его, искаженное жалостью, и потому тоже жалкое и беспомощное, и голос слышу, почти беззвучный от сильного напряжения. Непонятные слова. Незнакомые.

— Что?..

— Твоя боль болит у меня.

Сглатываю, тяжело дышу. Остатки истерики перетекают из меня в него. Он высасывает мою болезнь, будто яд из раны. Вампир. Еще один вампир…

— Ты что… тоже эмпат?..