День восьмой

С приходом сумерек весь город садился за стол: отовсюду раздавался смех и слышались довольные голоса, – затем следовал час прогулок, сидения на верандах и верхних ступеньках лестниц, ухаживаний, сопровождаемых тихими голосами, и разговоров в кафе – высоколобых рассуждений о политике. К половине одиннадцатого настроение резко менялось: словно поток злобы разливался по улицам города, – и уже в полночь в воздухе носились крики, рыдания, звуки ударов и переворачиваемой мебели, кто-то от кого-то убегал, кто-то взывал о помощи. В Коултауне разговоры о том, что мужчины – по большей части шахтеры – зверски лупят своих жен, сопровождались смешками. Здесь же Эшли видел все своими глазами. В узком проулке он натолкнулся на жуткую сцену: здоровенный мужчина избивал женщину – видимо, жену, – та постепенно сползала на колени, закрыв голову руками, но не переставала издеваться над обидчиком, выкрикивая, что никакой он не отец, а клоун, ничтожество. Чуть дальше мужчина монотонно бил женщину головой о перила лестницы, а дети, сплошь покрытые синяками, тупо наблюдали за этим. Однажды девочка лет шести выскочила из распахнутой двери, кинулась к нему и, как бельчонок на дереве, повисла у него на шее. За ней с ножкой от стола в руке и налитыми кровью глазами мчался мужчина. Все втроем они свалились в сточную канаву, но Эшли вскочил и поспешил прочь. Тот, кого разыскивает полиция, не может позволить себе защищать слабого. Ему страшно хотелось как можно быстрее оказаться подальше отсюда: в открытом океане, на горной вершине, в Андах – где угодно.

Он ждал.

И все больше опускался.

Джон заходил и в другие кафе. Один вечер провел у Жоли, один – у Брессона, несколько вечеров просидел у Кедебака. В преступном мире существует своя иерархия, и Эшли должен был смириться со статусом парии. Ступенькой выше находились те, кто ходил к Брессону, – это было излюбленное место воров, домушников, карманников, мелких мошенников, разных «жучков», околачивающихся на скачках и петушиных боях. Тут шныряли шустрые личности с бегающими глазками, любители строить воздушные замки и запойные алкоголики, а также болтуны и любители порассуждать о политике. Когда появлялись полицейские – в форме или в цивильном – и проходили между столиками, посетители Брессона даже голосов не понижали, да и вообще будто не замечали блюстителей порядка: разве что отпускали в их сторону замечания, полные сарказма. Это были общительные, компанейские люди, но в свой круг допускали только себе подобных. Эшли не относился к числу особо общительных, поэтому старался держаться в тени, чтобы не возбуждать особого любопытства. Нижним пределом социальной лестницы было кафе Жоли, где собирались сутенеры и общались только с себе подобными: никто другой не смог бы найти сюда дорогу.

Эшли провел здесь один вечер только благодаря полному неведению. Под занавес к нему все же подошел сам Жоли и тихо поинтересовался:

– Ты из Сент-Луиса?

– Нет.

– А я думал, что ты Херб Бенсон из Сент-Луиса. Тоже барабанишь?

Эшли не понял, с какой стати его посчитали барабанщиком, но не стал возражать.

– Где работал?

– В Иллинойсе.

– В Чикаго?

– Нет, рядом.

– В Чикаго хорошо, да? Хорошо?

– Да.

– Ну ладно. Так вот: Луису – это парень Бебы – пришлось уехать в верховья. Ты знаешь Бебу? Толстая такая, только что вышла за дверь. Беба попросила передать тебе, что все будет в порядке, если ты станешь заботиться о ней. Она будет приносить тебе тридцать долларов в неделю. Даже больше, если договоришься.

– А с какой, собственно, стати?

Жоли аж задохнулся, глаза полезли на лоб.

– Пошел вон отсюда! Быстро убирайся! Вон, немедленно вон!

Эшли удивленно уставился на него, потом выложил монету и направился к двери, но монета полетела ему вдогонку на улицу.

Место Эшли находилось среди тех, кто потерпел фиаско в жизни – как по ту, так и по эту сторону закона. Эти люди – вернувшиеся из тюрем после долгой отсидки, невезучие взломщики, проигравшиеся картежники, бывшие сутенеры и «жучки», до такой степени деморализованные, что у многих тряслись руки и дрожали щеки, – собирались у Кедебака. Питались они тем, что подавали из задних дверей монастырей. Кое-кто время от времени зарабатывал мытьем посуды в ресторанах и ночлежках, некоторые брались и вовсе за самую унылую работу – нанимались больничными санитарами. Эшли, слушая их разговоры о работе, подумывал и себе подыскать что-нибудь подобное. Справиться с отвращением он сможет: ничего в жизни не боялся, кроме самого себя, – а брезгливость – это проявление робости. Единственное, чего он не знал, требуют ли от санитаров представлять свои «бумаги» в больнице. Для начала Джон решил выучить испанский, нашел забулдыгу и стал брать у него уроки, расплачиваясь выпивкой. Женщины появлялись и исчезали – уже ни на что не годные проститутки: «Мсье Джеймс, угостите даму абсентом?» – «Не сегодня, Туанетта. Могу предложить пива». – «Благодарствую, мсье Джеймс».