День восьмой

Старая вдова практиковала аборты, занималась ворожбой, предсказывала будущее, толковала сны, частенько выполняла роль свахи, а еще изгоняла дьявола. Мария унаследовала чилийскую и индейскую кровь, однако голубоватый оттенок кожи давал ей повод утверждать, что она «персиянка». Действительно голубыми были только веки, которые тяжелыми складками опускались на ее глаза. Она хоть и говорила, что ей перевалило за восемьдесят: это лишь добавляло авторитета, – наверняка ей было не больше семидесяти. Обычно она садилась у стены и молча о чем-то размышляла. Время от времени к ней подходили клиенты, и она либо тихо с ними беседовала либо куда-то уходила. Клиенты Эшли рассаживались вокруг него на стульях. И он, и она проводили приемные часы шепотом. У обоих имелись собаки: Фидель – у Марии, Калгари – у Эшли, – которые ни на шаг не отходили от своих хозяев и были добрыми друзьями за неимением других предпочтений. По земле скакали блохи, в воздухе висели москиты, жара стояла неимоверная и начинала ослабевать лишь к двум ночи.

Случалось, Мария Икаса отправляла кого-то из своих клиентов к его столу, если требовалось написать письмо, иногда он посылал кого-то к ней, когда нужно было решить какую-то проблему. Бывало и так, что в их услугах не нуждались, и тогда они играли в карты вдвоем: между ними лежала кучка мелких камешков. Случалось, они не произносили и пары фраз в течение часа. Иногда старушку сотрясали приступы кашля, и тогда длинный алый шарф, который она прижимала к губам, покрывался темно-коричневыми полосами крови. Если она успевала почувствовать приближающийся приступ, то вместе с Фиделем выходила наружу и вскоре тишину ночи разрывал ее мучительный кашель.

– Где ты так застудилась, Мария Икаса?

– В горах. Высоко в Андах.

Их дружба росла в молчании, цементировалась нуждой, расцветала в условиях полной нищеты, царившей в Сан-Грегорио.

Две недели он был для нее «дон Хаиме», в третью неделю – «Хаимито», а в четвертую стал «mi hijo»[23]. Она частенько раскидывала карты, чтобы погадать на него, или мрачно разглядывала линии на его ладонях. Джон предупредил, что не верит во всю эту чепуху, а она, выругавшись, заявила, что ей нет до этого дела.

В одну из ночей третьей недели Мария ткнула своим голубым пальцем в карту, дождалась, когда он поднимет на нее глаза, а потом изобразила, будто накидывает веревку на шею.

Вопросительно глядя на нее, Джон тоже якобы набросил себе петлю на шею и, скинув конец веревки вверх, спросил:

– Когда?

– Не знаю, – сердито ответила она.

В одну из ночей, когда Мария разложила свои карты, он спросил:

– Сколько у меня детей?

– Не задавай таких вопросов. Если не веришь, выйди наружу и встань на голову в куче дерьма. У тебя четверо или пятеро.

– С ними все в порядке?

– А почему должно быть иначе?

В другой раз Джон начал было рассказывать ей свою историю, но она остановила его:

– То, что было, неинтересно.

– Тогда что интересно, Мария Икас?

– Господь, – ответила она, сначала указав на свой лоб, потом – на его.

Мария Икаса прекрасно пела, когда ей позволяло здоровье.

Старый Пабло редко разрешал городским проституткам появляться в его салуне с безупречной репутацией, пока не пробьет полночь, но иногда, когда отцы семейств расходились по домам, все же нехотя кивал, позволяя войти внутрь одной-двум избранным, как правило – Консуэло и Мари-Долорес. От них требовалось чинно сидеть с бокалом вина, но когда ситуация позволяла, Мари-Долорес – развеселая девица, начинала тихо умолять:

– Мария Икас, сердце мое, спой нам! Хотя бы одну песню! Дон Хаиме, попросите Марию Икас спеть, пожалуйста!

Фидель – будто понимал, о чем идет речь, – клал передние лапы на колени хозяйки и умильно смотрел на нее. Полный необычных предвкушений, Джон наблюдал за старушкой, когда Пабло с поклоном ставил перед ней стакан рома.

Мария Икаса начинала всегда неожиданно, и голос звучал необычно объемно и мощно. Следовала продолжительная каденция, от которой холодело сердце. «Ай-я-а!» заполняло весь объем комнаты, а потом:

Кружевница сидит у окна.
Слепая! Слепая она!
Волосы свои причеши, прибери,
Еще много невзгод впереди.

Или:

Все идете своим путем в Вифлеем,
Сыновья мои, дочери мои?

Фидель испытующе вглядывался в одно лицо, в другое, словно хотел убедиться, что все эти люди достойны оказанной им чести. Во время припева девушки отстукивали ритм ложечками по блюдечкам, а Мари-Долорес притопывала еще и каблуками, и звук был такой, как у ударника в оркестре. Живший по соседству аптекарь просыпался, быстро одевался и появлялся в салуне с гитарой в руках. В комнате уже яблоку негде было упасть. О, что это был за час! Сколько страсти! Сколько воспоминаний! На улице под окнами собиралась толпа, и сотня рук подхватывала ритм!

– Мария Икаса, прекрасная, пой!

В конце концов Эшли просил шепотом:

– Остановись, Мария Икаса! Побереги свои легкие, Богом прошу!