День восьмой

Праздник подходил к концу. Фидель вытягивался на полу, уткнувшись мордой в носки хозяйки и пребывая на верху блаженства. Мимолетное ощущение счастья повисало над Сан-Грегорио.

Мария Икаса просила Эшли пересказывать ей свои сны, но он отнекивался, ссылаясь на то, что не запоминает их. Та пренебрежительно хмыкала в ответ, но на четвертой неделе заметила:

– Ты плохо выглядишь, потому что плохо спишь. Я расскажу, что тебе снится. Ты видишь во сне вселенское ничто. Будто спускаешься вниз, все время вниз, в меловую долину, в которой пустота. Ты вглядываешься, видишь провал, заглядываешь в него. Там холод. Просыпаешься в холодном поту. Тебе кажется, что больше никогда не удастся согреться. И нет ничего, только nada, nada, nada – пустота, но эта nada смеется, словно выбивает дробь зубами. И нет ничего, кроме этого смеха. И пол уже не пол. И стены уже не стены. Ты просыпаешься и не можешь унять дрожь. В жизни не остается смысла. Остается только этот идиотский смех… Почему ты мне лгал?

Помедлив, Джон ответил:

– Я никому не мог рассказать об этом.

Он вышел за дверь и постоял, взявшись руками за перила, над морским прибоем, а когда вернулся, она ткнула пальцем в колоду карт:

– Давай играй!

– Ты ничего не хочешь мне сказать, Мария Икаса?

– Потом.

Прошел час, и она наконец изрекла:

– Совершенно естественно, что тебе снятся кошмары, mi hijo.

– Почему – естественно?

– Господь в милости своей посылает их тебе.

Джон ждал объяснений.

– Он не хочет, чтобы ты и дальше оставался в неведении. А ты в неведении, причем в полном. Сними карты. Я хочу посмотреть, что они скажут.

Мария раскинула карты, но заговорила раньше, чем взглянула на них:

– Тебе сорок один или сорок два года. У тебя нет морщин от забот и дум, нет морщин и от смеха. Твое понимание вещей как у зародыша: бедного крохотного зародыша, который крутится туда-сюда, пока не родится. Если Господь любит свое творение, то ему нужно, чтобы оно познало, что такое высшее счастье и что такое глубочайшее горе, а после этого пусть умирает. Господь хочет от своего творения, чтобы оно узнало, что может дать жизнь. Это и есть его величайший дар.

Опустив глаза, Эшли тихо произнес:

– Я был очень счастлив.

Она пренебрежительно обвела руками разложенные на столе карты, которые излагали историю его жизни.

– Вот это? Это и есть счастье? Нет! Нет другого счастья, кроме познания всего, что есть в мире. Ты создание Божье, и Господь любит тебя, любит по-особому: он позволил тебе родиться.

У старухи опять начался приступ кашля, и она приложила свой алый шарф ко рту, а когда немного успокоилась, сунула руку в оттопыривающийся карман на юбке и достала крошечное распятие, грубо вырезанное из дерева.

– Прежде чем ляжешь спать, вглядись в него как следует, подумай о его страданиях. Я не о гвоздях: гвозди – мелочь, гвозди повсюду. Подумай о страданиях – там! – Мария приложила палец к середине своего лба. – Он держит на своих руках сотни тысяч таких городов, как Сан-Грегорио, и Антофагаста, и Тибуроне, и… Из какого города ты прибыл?

– Из Коултауна.

– …И сотню тысяч Коултаунов. Вглядись в него, а потом положи в изголовье. Тебе больше не будут сниться кошмары. Те, кто не изведал, что такое настоящий ужас и nada, никогда не будут счастливы.

Он взял распятие, потом ладонью прикрыл ее руки и тихо спросил:

– А ты узнала, что такое высшее счастье, Мария Икаса?

Она выпрямила спину, вздернула подбородок и, мельком глянув в сторону двери, едва ли не высокомерно улыбнулась:

– Конечно, и даже испытала его!

На секунду забрав у него распятие, вырезанное из боярышника, она указала на красные стеклянные бусинки, которые изображали капли крови, и воскликнула:

– Они красного цвета! Красные! Вглядись в красное. Мужчины, женщины и дети – все любят тебя за твои голубые глаза. Но есть более высокая любовь, чем эта. Голубой – это цвет веры, а красный – любви. Любой, посмотрев на тебя, понимает, что в тебе есть вера. Но и Фидель тоже такой! Однако одной веры недостаточно. Может, если повезет, ты заново родишься для любви.

Эшли тихо сказал, опустив глаза:

– Мария Икаса, дорогая Мария Икаса! Если мне суждено родиться заново, если я испытаю величайшее горе и высшее счастье, это никак не поможет моим детям. Я ведь родил их, когда пребывал в полном неведении.

Она резко стукнула ладонью по столу.

– Идиот! Кретин! Если Господь вознамерился одарить тебя своими величайшими дарами, то это только потому, что ты всегда был достоин их. – Мария Икаса в жизни своей не видела дубов, но процитировала ему испанскую поговорку: – «Дуб вырастает из желудя». – И продолжила: – Если бы Симон Боливар[24] в шестнадцать лет родил сына, а потом погиб на следующий день, то ребенок все равно остался бы сыном Освободителя.

Эшли больше не снились кошмары. Через несколько дней прибыло норвежское торговое судно. Хоть денег у Джона осталось совсем мало, он все равно отправил бутылку рома Марии Икаса, которая лежала в больнице. К бутылке была приложена карточка красного цвета. Закрутившись со сборами в дорогу, распятие он потерял.