День жаворонка

— Да ведь какая разница? Ребенок. А что говорит чудно, так у иноязычных людей редко обходится без акцента, а она к тому же замкнутая, неразговорчивая — и напрактиковаться не могла. Неужели, Василь Никитич, это странно?

— Не только это. Вот чего вы, вы, как автор и режиссёр, хотите?

Юрий вспомнил разговор с Паниным и сдержал свой порыв.

— Видите ли, я доброту показать хочу. Это о доброте, о том, что не обязательно людям так уж все понимать друг в друге, чтобы быть добрыми. И о бережности — это линия с матерью и с учителем. Я нарочно о нем ничего не говорю до этого, что он, дескать, плохой или что. Он неплохой. А слуха нет. А для нее это, может, единственная любовь — ведь так бывает с первой любовью!

— Я все понял, — тихо отозвался из кресла человек. — Здесь очень хорошо все написано, как-то возвышенно… и это понял. Меня другое тревожит. Не может же быть целый фильм ни о чем. Вот поглядите, так скажут.

Юрий вздрогнул. Ну, всё. Значит, «ни о чем».

— Василь Никитич, — перешел он почти на шепот (в волнении всегда начинал так, а уж потом распалялся), — я бы не простил себе, если б свою, от себя оторванную часть стал строить на интересе детективном: «Отнимут — не отнимут», «соблазнит — не соблазнит». Я хочу сделать фильм по законам поэзии, и если это удастся мне, все будет стоять на своих местах. Ведь что такое искусство? Для чего оно?

— Для чего? — вытянул шею Главный.

— Для поддержания высокого в нас. Я так думаю. И каждый идет к этому своим путем. Мой путь, может, непопулярен.

— Ну-ну-ну, — запротестовал Главный, — вы ведь уже кричите. А зачем? Вы где хотите снимать?

Юрий почувствовал, что глаза его жжет. И отвернулся.

И Главный не стал повторять вопроса.

— Ну и отлично. Берите сценарий. В добрый час.

— А если… как вы сказали… возникнут недоуменные вопросы?

— Сошлитесь на меня.

Тут, собственно, надо было пожать руку и уйти. Но на Юрку снизошла трезвость. Эх, знал бы он когда-нибудь сам, что будет делать через секунду!

— Василь Никитич, а почему бы вам не написать… Ведь каждый раз к вам…

Главный отвел потускневшие глаза.

Испортил! Все испортил!

— Ведь… каждый раз… к вам… — лепетал Буров.

— Да, да… конечно, — грустно покачал головой Главный, еще раз пристально, будто новыми глазами, поглядел на собеседника и протянул руку за папкой.

Медленно развязал шнурки, сделал надпись на титульном листе: «Прошу ознакомиться со сценарием. Я читал». И — роспись.

— Спасибо, — сказал Юрий совсем уже тихо, как-то униженно.

Главный кивнул, молча протянул руку, не проводил до двери.

Юрка вышел как в тумане и так, ничего не замечая кругом, брел по улице. Он не знал, проигрыш это или победа. Только понимал, что совершил бестактность. Но: с другого взгляда — ведь ты же не ради дружбы пришел к этому человеку. Джинн давал дворец, а ты попросил справку о прописке со всеми печатями. И больше к джинну не придешь — растаял. Подвел черту.

Перебрал, Юрь Матвеич!

Да, перебрал, но и меня можно понять: на этот фильм много поставлено!

* * *

А Тищенко сидел в своем кабинете. А Тищенко точил нож для пронзения (пронзания?) буровского сердца. И наконец вызвал жертву. Был Григорь Михалыч тучноват и осанист, руки были полные, с короткими белыми пальцами. И пальцы эти перекладывали страничку за страничкой справа налево, справа налево.

— Так что же, Юрий Матвеич, дорогой, опять у нас солдат возвращается с войны?

— А разве нельзя?

— Можно, но сколько раз? Военных фильмов…

— Это не военный фильм.

— Но ведь герой солдат?!

— Человек, человек здесь главное! Солдат ведь тоже человек!

— А почему не шахтер? Нет, вы поймите меня правильно. Я ничего не навязываю. Просто проблематика другая.

— Что вы имеете в виду, Григорь Михалыч, говоря «проблематика»?

— Ну, проблемы… У солдата одни, у шахтера другие.

— Да ну?

— А как же! Жизненные. Трудовые, так сказать.

— Вы, значит, говорите о материале. Так вам не понравилось?

Юрий вдруг сам услышал, что голос звучит просительно, из чего было ясно, что он помимо воли начал игру.

— Та нет, я не говорю… Но вот надо бы подумать…

— Стало быть, совсем не показалось?

— Та, честно говоря, Юрь Матвеич, от вас, от корифея…

— Э, какой я корифей! Сделал два-три средних фильма.

— Ну, все-таки. В первых рядах, — так что и порадовать вы бы нас должны…

— Так не порадовал? Забрать?

— Тут предлагаются измененьица… В смысле, как вы говорите, материала. Другой материал нужен. И побогаче. И чтоб трудовой тоже.

— Хм! Жалко, что так мнения разошлись.

— Та они ж, редакторы, тоже не все увлеклись… И вы согласитесь, когда уясните.

— Я не про редакторов и не про свое мнение.

— А про чье?

— Про Главного.

— А?

— Василь Никитич читал, очень одобрил.

— На пушку берешь?

— Есть возможность спросить (Юрий не решился сразу на «ты» перейти).

— Зачем же спрашивать? Неудобно. Да и шутка это. Я же знаю тебя, Юрь Матвеич!

— Шутка?

— А то как же! Я тоже шутки понимаю. Ха-ха!

— Погляди тогда!

И Юрий развязал шнурки на заветной папке, которую до того прижимал рукой к боку. А уж роспись Тищенко узнал бы и во сне.

Он помолчал. Склонил голову вправо. Потом влево. Потом поднял глаза. Ясные глаза, улыбчивые.