Деньги

Без десяти три в «Шекспире». Без десяти три в террариуме, с двумя проигранными забегами, раскаленным дыханием полуденного бухла и объедками на полу. Я пил крепкое пиво, от которого только слабеешь. Мой толстый кореш Толстый Пол расщедрился на десятку. Сдачу с которой я как раз скармливал булькающему однорукому бандиту по имени «Лабиринт денег», расположенному у двери в мужской сортир, откуда веяло соленым морским запахом. Эти бандиты на все способны. Автозахват, максипинок, призовая игра. Лишь бы деньги были.

Десять минут четвертого в «Шекспире». Толстый Пол собирал стаканы и рычал: «Время!» Толстый Винс в отсутствии, а как бы мне сейчас не помешала его рука на плече. Толкнув зеркальную дверь, я прошел в гостиную. Там была Врон. Она лежала на диване и пила розовое шампанское. На коленях у нее, поверх порнографического халатика, покоился обычный журнал… Я обратил внимание, что комната успела стать еще помпезней; доминировали кондитерские цвет — малиновый, шоколадный, лимонный. У меня заныли зубы.

— Где Барри? — спросил я, перегородив своей тушей дверной проем.

— У букмекера.

Голос мой звучал хрипло, приглушенно — однако и ее тоже. Шевелилась только нижняя челюсть. Шевелилась медленно, словно была слишком щедро смазана и могла в любой момент выскользнуть. Врон распрямилась и сфокусировала на мне взгляд.

— Джон, ты за деньгами?

— Надолго он там?

— На веки вечные. — Она развернулась к циферблату часов. Локоть соскользнул, и она бессмысленно хохотнула. — Пора репетировать.

— Как это репетировать?

— А как же без репетиций? Жалко, Джон, что вы так и не сняли меня в том видео.

Она подобрала полы халата. Вскинула бокал, три глотка, четыре глотка. Наклонно двинулась к лестнице. Тяжело облокотилась о перила, о поручень, об ограждение. Взяла меня за руку.

В этой комнате спала моя мать. Здесь же она умерла. На кровати, другой кровати, покрытой шелком пронзительно-зеленого цвета — рукотворным, а не работы каких-то там червяков-шелкопрядов, с блестящими отложениями, словно лужи, что мерещатся на раскаленном асфальте, — тонула в королевской мантии Врон. На меня она не смотрела, куда уж ей. Она сосредоточенно обращалась к зеркалу в форме сердца на противоположной стене. В пыльном стекле я видел лишь отражение хрящеватых облаков. Но для Врон зеркало обрамляло голую правду жизни.

— Джон, все зависит от того, что это за книга, — начала она. — Некоторые книги, Джон, более… более взрослые, чем другие, Джон. Более… откровенные. — Так и не глядя в мою сторону, она присела и, вытянув шею, распустила волосы. Халат начал сползать с плеч, и Врон объясняющим или разоблачительным жестом натянула кружевные полы. — В некоторых книгах ты делишься своим даром больше, чем в других. И все зависит от масштаба дарования, Джон. — Она села на колени, выпрямила спину и предстала мне во всем великолепии: туфли на каблуках-шпильках, чулки в крупную сетку, серебряная кобура трусиков, двуствольный бюстгальтер. Халат сполз на кровать. — Некоторые книги следуют веяниям времени, Джон. И не обязательно в ущерб художественности. — Обе руки она завела за спину, на шее рельефно проступили жилы. Щелкнула застежкой, расправив крылья для полета, и мягкая рамка с готовностью спала, даже соскользнула с шелковистым шуршанием на пол. Побагровевшими пальцами Врон невесомо огладила грудь, словно покрывая баснословно дорогой мазью. — Но только в лучших книгах, Джон, ты демонстрируешь искусство любить себя самого — да, Джон, сам себя! — На подкашивающихся ногах я шагнул вперед, но это было тяжело, потому что жесткая эротика делает жестким сам воздух. Воздух становится жестким, как бетон или сталь.

Она откинулась на кровать, и после завороженной паузы ее рука поползла вниз, пока пальцы не нависли над мускулистой кочкой между ног.

— Джон, говорят, что в книгах ничего не пишешь. Это неправда, Джон. Еще как пишешь — слова. Я-то знаю. Мне уже приходилось. — Рука скользнула под серебряный шнур, последнюю привязь, последнее ограждение. Вскоре донеслось едва слышное ритмичное чмоканье, словно кто-то жевал резинку. — Врон, — произнесла она другим голосом, — Врон, во всем ее великолепии. Тело Врон — это высокая поэзия, вдохновенная красота. Удовольствие — ее философия. Радость — ее религия. Любовь — ее искусство… Врон! — Она перевернулась на живот. С усилием выгнула шею, держа голову прямо. Там было еще одно зеркало; Врон могла видеть то же, что и я. Бабу на четвереньках. Кулачки, вцепившиеся в серебряную полоску. Тянут-потянут. — Туда, — произнесла она, тыча пальцем. — Пожалуйста, Джон, только туда. Остальное принадлежит Барри.

— Господи Боже, — вырвалось у Мартина. — Да что с вами стряслось?

Я отмахнулся.

— Вы доктору не показывались? Слушайте, внизу стоит мой «яго». Давайте я отвезу вас в больницу Святого Мартина, в травму.

— Ерунда, — сказал я и осушил стакан. — Ничего не сломано. Это на вид только страшно.