Деньги: Записка самоубийцы (Money: A Suicide Note)

Прежде чем говорить о выпавшем из моей памяти званом обеде, мы говорили, не побоюсь этого слова, об эстетике. Точнее, Мартина говорила. Эстетика – та тема, которую я раньше обсуждал разве что с моим зубным техником, миссис Макгилкрист (например: «если для эстетики, придется раскошелиться на коронку»), или иногда с каким-нибудь сбрендившим осветителем-оператором, который заимел свою точку зрения на эстетику крупного плана «рампбургера», наплыва на «херши-кингсайз», наезда на «запараму». Мартина же говорила об эстетике в более общем ключе. Она говорила о восприятии, о представлении, об истине. Она говорила об уязвимости человека, который не знает, что за ним наблюдают, – о разнице между портретом и набросанным втихомолку этюдом. Ближайшая литературная аналогия – отличие повествователя, осознающего себя как повествователь, от повествователя поневоле. Почему нас так трогает беззащитность любимого человека, когда он (она) не знает, что мы на них смотрим? Почему задвинутая в угол пара туфель вышибает слезу? А любимый/любимая, когда спит? Может, мертвое тело любимого человека выражает весь пафос этого отсутствия, беспомощность незнания о слежке… Актерам за то и платят, чтобы притворялись, будто не осознают этой слежки, но они, конечно же, полагаются на сговор со зрителем, и это почти всегда срабатывает. А некоторым и платить не надо (подумал я), некоторые актерствуют чисто из любви к искусству – вот с них лучше бы глаз не спускать.

Я сидел, подавшись вперед, на самом краешке стула. Удержать нить ее рассуждений мне удавалось от силы несколько секунд, пока не вмешивалось отчасти лестное ощущение усилия- или осознание, что слежу за собой, – и мысли разбегались куда попало. Я ощущал сильное напряжение. Насколько сильное? Бывает и сильнее… Заведение- преимущественно деревянное и выскобленное добела, ну вылитое швейцарское шале – располагалось неподалеку от Банк-стрит, в Вест-виллидж. Точка, повторяю, не самая худшая, трезвого образа жизни, упаси Господи, не проповедует- но внушала подозрения о диетическом питании, о макробиотике, о долголетии. Пара официантов, точнее официант и официантка, обслуживали деревянные кабинки. Ганзель – туда, Гретель – сюда. При взгляде на них меня пробирала дрожь. Не официанты, а медперсонал. Не еду разносили они, а лекарство, эликсир. И жратва самая что ни на есть здоровая – не то что это дерьмо на окраинах. Очень хотелось чего покрепче, но приходилось поддерживать жизнь супницами белого вина, точнее их частой сменой. Мартина ограничилась чаем и держала чашку обеими руками, как девушкам и положено, широко разведя пальцы, впитывая тепло. Когда ела, она опускала голову к каждой вилке, не сводя с меня глаз – круглых, черных, ясных.

– Может, пьяные так же, – сказал я. – Ну, не знают, что на них смотрят. Вообще ничего не знают. Я-то точно ничего.

– Они не в себе, – кивнула Мартина, – это снижает пафос.

– Еще бы. Давай, не тяни, расскажи, что тогда стряслось. Мочи нет терпеть.

– Ты действительно ничего не помнишь? Или только притворяешься?

Я подумал и ответил:

– Сил моих на это не хватает. Может, если напрячься, я бы и вспомнил- но напрягаться нет никаких сил… Кто там был хоть?

– Те же; кто и в прошлый раз. Только мои друзья. Друзья Осси – они все… Та дама из «Трибека таймс», Фентон Акимбо – писатель из Нигерии. И Стэнвик Миллс, знаток Блейка и Шекспира. Осси хотел расспросить его о «Двух веронцах».

– И… что? – Ну и компания, подумал я. – Что дальше-то было?

И она рассказала мне, что было дальше. Как выяснилось, ничего особенно страшного. Я вздохнул с облегчением. Между нами говоря, я даже впечатлился. Судя по всему, я ввалился в без четверти десять с тремя бутылками шампанского, которыми, кажется, пытался жонглировать, и тут же все выронил. Кухня, сказала Мартина, превратилась в джакузи. Изрядно приподнятый, я уселся за стол. Потом я двадцать пять минут рассказывал анекдот.

– Господи Боже. Какой еще анекдот? Очень неприличный?

– Не помню. Ты тоже так и не вспомнил. Что-то о жене фермера? Да, и о коммивояжере.

– О Господи. А потом что?

Потом я заснул. Не просто отрубился за столом, о нет. Я встал, зевнул и потянулся, и метким броском рухнул на ближайшую кушетку. Потом я храпел, сопел и скрипел зубами почти три часа, пока не вскочил в начале второго, бодр и полон сил. Все уже ушли. Ятоже ушел. Потом вернулся. Потом опять ушел.

– А что я говорил Фентону Акимбо? Говорил что-нибудь?

– В каком смысле?

– Ну, там, не обзывал черным ублюдком, или еще как?

– Нет-нет. Ты только рассказывал этот свой анекдот, и все.

– Просто здорово.

– Правда, ты кое-что сказал мне. Когда уходил первый раз.

– Что?

Она улыбнулась, несдержанно, во весь рот – не по-взрослому. Как девчонка-сорванец. Которой она, в глубине души, по-прежнему оставалась. Да ну, какое там в глубине – почти на поверхности, в пределах непосредственной досягаемости.

– Ты сказал, что любишь меня.

И рассмеялась, все тем же своим диковатым смехом. На нас стали оглядываться, и она смущенно прикрыла рот ладошкой.

– А ты что сказала?