Дэниел Мартин

И только полминутки наедине, украдкой, в маслодельне, прежде чем все отправились на верхнее поле. Неожиданная робость — теперь ведь ему делать первый шаг. Но когда он наконец отважился осторожно дотронуться до её руки, будто боялся, что она вдруг отпрыгнет с испуганным воплем при первом его прикосновении, она тотчас к нему обернулась. И не важно, что она вырвалась сразу же, как только соприкоснулись их губы: ему и этого было достаточно; к тому же её мать вошла буквально через пару секунд, будто доказывая, что надо быть поосторожнее.

Копнили, копнили — весь день напролёт; в деревне наняли старика пенсионера — помогать, он пришёл с внуком, худеньким парнишкой лет двенадцати. Даже Нэнси пришла помочь. Никакой возможности прикоснуться, зато можно обменяться взглядами, порой даже перекинуться несколькими словами — чуть слышно, шёпотом: таинственность, близость друг к другу, бесконечное повторение в уме случившегося вчера (хотя она предупредила его, что сегодня должна остаться дома — ведь все домашние дела отложены, пока «хлеб на ноги не поставят»). Но она жалела об этом, жалела, что не может прийти, она о нём думала — с самого утра, как проснулась. И боль временной разлуки была не так жестока, как он ожидал. Сработала древняя магия жатвы, первородный вздох облегчения: пусть впереди ещё скирдование и молотьба, но жатва — словно благополучное завершение долгого пути, желанный брег на горизонте, восторг свершившегося обетования. Теперь всё пойдёт как по маслу.

Предательская Англия: откуда ни возьмись ночью грянул дождь, и утром, когда Дэниел явился на ферму, всё ещё моросило. К одиннадцати чуть прояснело, к полудню даже выглянуло солнце, но о жатве не могло быть и речи. Дэниел получил один долгий, головокружительный поцелуй, это было в амбаре, и длился он целую минуту; за обедом — осторожное касание ноги под столом, а попозже — обещание, что она, может быть, будет ждать у печей, когда он отправится домой. Она ждала. Отыскали местечко под скалой, невидное с дороги. Он прислонился спиной к грубому камню и обнял Нэнси, прижав её к себе; губы их слились в поцелуе, долгом, но совершенно безыскусном; поцелуи следовали один за другим и длились, длились… И снова он почувствовал эрекцию, и снова смутился, но она, кажется, не заметила, а если и заметила, ничего не имела против. Он закрыл глаза: дневной свет был совсем не нужен; хотелось лишь чувствовать, ощущать — её грудь, талию, бёдра, прижавшиеся к его бёдрам. Её джемпер и кофточка на спине слегка задрались, и — случайно — его рука коснулась обнажённой кожи. Нэнси и тут ничего не имела против.

Наконец, нацеловавшись, они перешли к разговорам. Разумеется, шёпотом. Она раньше уже целовалась с мальчишками. С ним целоваться ей нравится лучше всего. Да, он гораздо лучше целуется, чем Билл Хэннакотт. Да ей и не нравилось никогда с этим Биллом целоваться, она и сама не знает, чего она в нём нашла. Потом был подвергнут допросу он: когда она стала ему нравиться? чем? скольких девчонок он уже целовал в своей жизни? Он врал безбожно, но сомнений в его искренности вовсе не могло быть, когда он заявил, что пальма первенства, разумеется, принадлежит ей. Заговорили об их общей тайне, как она боится, вдруг мать заметит, узнает его отец, их судьба прямо как у Ромео и Джульетты: сравнение вовсе не казалось таким уж притянутым за уши, если подумать о подстерегавших их трудностях. Оба они преступили установившийся в их семьях кодекс поведения и понимания, преступили канон. Они снова начали целоваться. На этот раз его рука смело проникла под одежду и легла на её голую спину.

Ей пора идти. Воскресное свидание — ждать целых сорок часов; она не знает, ей очень хочется, но если мать… в конце концов они придумали план. Все они придут к заутрене, и если он заметит, что она уронила платок и наклонилась его подобрать, значит, она надеется улизнуть из дома после обеда. Ему надо будет пройти по другой просеке — «поверху», за фермой, и идти по гребню холма до буковой рощи; войти в рощу там, где стоит старая каменная мыза, полуразрушенная и вся заросшая плющом, и ждать неподалёку.