Дэниел Мартин

Нэнси обиделась. Господи, что за дурак, трус зелёный, упустил свой шанс, идиот… он смотрел, как она зашнуровывает туфли, подбирает букетик цветов, сорванных в самом начале, поднимается на ноги. И опять он шёл вслед за ней, поднимался на бровку карьера, ждал, пока она сорвёт запоздалую землянику, пробирался сквозь папоротники, входил в лес. Безмолвно. Можно было бы идти с ней рядом, места хватало, взять её за руку или хотя бы попытаться, но он плёлся позади. И вот. Без всякого предупреждения. Она просто остановилась и повернулась, так резко, что он чуть не налетел на неё; заложила руки с цветами за спину и уставилась на него не мигая — старая игра в гляделки. Потом закрыла глаза и подставила губы для поцелуя. Он медлил, замерев, обнаружив вдруг, что осторожно держит её за руки повыше локтей; и тут весь мир — или все его шестнадцать лет — растворились, растаяли…

Губы её — тмин и тимьян, тело — словно лоно матери, которой не знал, её нежность в несколько секунд искупила всё, что он не мог и не хотел ей простить. Оставив осторожность, он вдруг резко притянул её к себе. Его охватило странное чувство: лес вокруг них, до сих пор прочно стоявший на месте, вдруг взорвался, каждый листок, каждый сучок и веточка неслись отдельно друг от друга, увлекая за собой все лесные звуки и запахи. Всё исчезло. Осталась лишь Нэнси, Нэнси, Нэнси, Нэнси; её губы, её груди, её руки у него на спине, прижавшееся к нему тело; потом она вдруг отстранилась и уткнулась лицом в рубашку у него на груди. Какая она маленькая, насколько больше понимания в касании, чем во взгляде, как умаляются любые погрешности — роста, линий тела, внешности, — стоит лишь коснуться, обнять, прижаться. И — победа! О, метафорические децибелы самого громкого за всю его жизнь, торжествующего петушиного клика!

Наконец-то они назвали друг друга по имени.

И снова поцеловались. На этот раз Дэниел почувствовал кончик её языка; начиналась эрекция. Он перепугался, что она заметит. Возможно, она и заметила, потому что сказала: «Не нахальничай». И оттолкнула его; постояла с минуту, потупившись, потом опустилась на колени и принялась подбирать обронённые цветы. Он опустился на колени рядом с ней, обнял за талию.

Она сказала:

— Хватит. Больше нельзя. Не сейчас. Я не хочу.

— Но я тебе нравлюсь?

Она кивнула.

— Очень?

Она опять кивнула.

— А я думал, ты меня просто дразнишь.

Она покачала головой.

— Ты вроде и работать больше со мной не хочешь. И вообще.

— Так это всё мама. — Она помолчала. — Помру, если она узнает.

— А что она говорит?

— Что я не должна тебе глазки строить. Флиртовать. — По-прежнему стоя на коленках, она вроде бы к ним и обращалась. — В тот день, когда ты яблоки на меня просыпал. Она, видно, следила. Мне знаешь как потом влетело. Никто не должен догадаться.

— Ни за что.

— Обещаешь?

— Конечно. Обещаю.

— А она говорит — ты дома скажешь.

— Глупость какая! — Его высокое мнение о миссис Рид вдруг резко понизилось. — Я им никогда не скажу. Ни за что.

— Знаю.

— Пожалуйста, дай я тебя ещё раз поцелую.

Она повернула к нему лицо, но не позволила поцелую продлиться. Через минуту взяла его руку и, не поднимая глаз, переплела свои пальцы с его.

— А как же Билл Хэннакотт?

— Сказала ему, чтоб убирался. В тот самый вечер. Дурень здоровый.

— А он… рассердился?

— А мне плевать.

Он почувствовал, как её маленькие пальцы плотнее сплетаются с его пальцами. Это было — как мечта, слишком замечательно, чтобы быть правдой. Он ей нравится, его она предпочла, у него ищет защиты.

— Ты каждый вечер будешь приходить?

Она покачала головой:

— Не могу. Она догадается. — Но, помолчав, сказала: — Лучше всего в воскресенье, после обеда. Все спать улягутся.

Они ещё побродили по лесу, останавливаясь, чтобы поцеловаться; прошли, тесно обнявшись, меж деревьями к скале над старыми печами, выбрались вниз и снова поцеловались, стоя на тропе над дорогой, — последний, отчаянный поцелуй, будто и в самом деле — последний; и на миг — синева её глаз, всё ещё полных сомнения, взгляд испытующий и нежный, такого он у неё до сих пор не видел: она уходит. Он смотрит, как она бежит по просеке, потом переходит на шаг, скрывается за поворотом к ферме, исчезает в золотисто-зелёном вечернем свете.

Дэниел медленно вытягивает велосипед из-под кустов, он потрясён, он в восторге, его переполняет радость. Начинает анализировать, пока ещё без слов: первое прикосновение её губ — и словно растаяли все её выверты и капризы; вкус Нэнси, ощущение Нэнси, тайна Нэнси.

И дивное чувство вины, необходимости лгать… всё это он, напевая, несёт домой.

Обильная роса, погода всё держится, жатва начинается, мир — дар Цереры287 — прост и понятен, раннее утро — золотисто-зелёный солнечный свет под сошедшимися над просекой кронами, и — Нэнси. В то первое победное утро Дэниел чувствовал себя словно птица, вырвавшаяся из клетки, — совершенно свободным; слишком свободным, как молча предостерегла его она, не пожелав на него взглянуть, его заметить, когда он появился в коровнике. Дойку ещё не закончили.