Дэниэл молчит

Когда Стивен куда-нибудь уезжал — к примеру, в командировку, — я спала между детьми: Эмили с одного боку, Дэниэл с другого. Только так я могла откликаться на каждое их движение, ощущать тепло их кожи, зыбь их сновидений. Мне удавалось уснуть, только если оба рядышком со мной ворочались, время от времени пинались, а Дэниэл и плакал иногда — он еще не привык спать всю ночь без просыпу. Я не жаловалась на рваный сон. Поднимаясь с Дэниэлом среди ночи, я приветствовала покой темноты. Я жила с чувством, что мое сердце — это часы, заведенные дыханием моих детей, а кровать — наше убежище, где нас никто и ничто не тронет. Пока мы вместе, в тепле под одеялом, темнота безопасна и нежна как бархат. Паровозик Томас дремал в кулачке Дэниэла; слоновья семейка в цветастых цирковых попонах глазела на нас с тумбочки.

Поскольку в последнее время я вся на нервах (дерганая, как говорил Стивен, и, положа руку на сердце, я с ним согласна), прошлую ночь я так и спала — один ребенок слева, второй справа. Никак иначе мне бы не прийти в себя после истерики Дэниэла. Он был мне необходим рядом — притихший, безмятежный, любимый. Мне нужно было вновь ощутить связь с ним. Вряд ли Стивен это понимал — вряд ли хоть кто-нибудь понял бы, — и потому проснулась я чуточку виноватая, словно своим поведением выказала слабость духа и собственное ничтожество. Стивен провел ночь в кровати Эмили — односпальной и достаточно удобной, — но ему-то хотелось спать совсем на другом ложе. На работу он собирался в недобром отстраненном молчании, и, путаясь в его старом спортивном костюме, еще не готовая встретить новый день, я не сразу решилась с ним заговорить.

— Стивен… У меня не вышло найти няню на вечер. Так жаль…

— А ты искала?

Он одевался в шаге от меня, свежий и чистый, кажется, до хруста, как новенькая банкнота, с приглаженными, еще влажными от утреннего душа волосами. Поправил резинку трусов-боксеров, застегнул брюки и ремень. Согнулся пополам в позе спринтера на старте, чтобы завязать шнурки на ботинках.

— Конечно, искала. Позвонила нескольким.

Неправда — но другой отговорки не нашлось. Стивен собрался со мной сегодня вечером на какой-то деловой ужин, а я с ним ни за что не пошла бы. И речи быть не могло.

— Жаль, что так вышло. Прости, Стивен.

Извинялась я искренне, но не за свое нежелание сопровождать мужа на банкет. Я бы согласилась, честно, если бы не опасение, что кто-то заметит мой страх, мою глубочайшую тревогу. Прежде я не была затворницей, а теперь будто начисто лишилась способности общаться с людьми на вечеринках. Окружающие выглядели настолько нормальными, что я чувствовала себя какой-то полоумной.

— В последнее время я сама не своя…

— Чем этот парень занимается за шестьдесят пять фунтов в час, хотелось бы знать, — со вздохом отозвался Стивен.

— Кто? Джейкоб? Слушает. Я говорю, а он слушает. Джейкоб не виноват в том, что я не хочу с тобой идти.

— Ага. Так я и знал. Ты не хочешь.

Черт! Проговорилась.

— Да нет же, хочу, — соврала я с вымученной улыбкой.

Остановив на мне взгляд, Стивен покачал головой. Его пальцы заскользили вниз по безукоризненно чистой крахмальной рубашке, пропуская пуговицы в петли.

— Могла бы поговорить со мной. Обошлось бы куда дешевле.

— Он должен мне что-нибудь выписать. Валиум, например. Или прозак. Столько лекарств наизобретали, глаза разбегаются. — Попытка шутки тоже не удалась. Я настолько измучена, что из горла вместо смеха вырвался хрип.

Достав из шкафа галстук, Стивен вертел шелковую полоску в руках, пока не добился идеального узла, после чего спустился в прихожую, где на перилах лестницы висело его пальто. До меня донесся шорох, затем мелодичное звяканье ключей в кармане, и Стивен снова появился на пороге спальни, с пузырьком темного стекла в руке.

— Я рассказал одному из ребят на работе, что с тобой творится, и он принес мне вот это. — Пузырек мелькнул в воздухе и приземлился на постели. — Антидепрессант или что-то вроде того. Ну? Идешь сегодня со мной или нет?

— Или нет.

Таблетки я тем не менее спрятала в тумбочке.

Они длинные, эти таблетки, узкие и белые. И от одной-единственной штучки в голове закружился мелкий пух, а песня, услышанная по радио часов пять назад, ясно и четко зазвучала в ушах, забивая каждую мысль. Под такой аккомпанемент у меня никак не ладилась игра «Мой малыш пони» — фантазия отказывала, а Эмили требовалось продолжение истории, чтобы воспользоваться новенькой кухней для пони и надеть на лошадок новенькие сверкающие короны. Я все твердила: «Они пекут пирог для вечеринки», а Эмили упорно требовала: «Дальше, дальше!»

— М-м-м… Дальше?.. Они пекут… пирог?

Глазищи дочери укоризненно кольнули меня из-под насупленных бровей.

— Ну, маму-у-у-уль! — Эмили теряла терпение.

— Так, хорошо. Не пирог. Они пекут… торт?