Денис Бушуев

Страшный грохот покрывает его крик. Падает мачта и, как скорлупа, проламывается корпус парохода. Широким потоком врывается в пробоину смоляная вода. Денис с размаху ударяется лицом о штурвал и падает на палубу, обливаясь кровью. Теперь он слышит только шум воды и протяжные, полные ужаса крики пассажиров. И громче всех, и выше всех – плач ребенка. А пароход все больше и больше кренится на левый борт. И вспыхивает ослепительная молния…

.

Бушуев приподнял голову и сел, плохо понимая, где он и что с ним.

Костер совсем потух. Была глухая ночь. За рекой кричали первые петухи. Седой предутренний туман всползал на берег. Бушуев встал, отряхнул песок с одежды и пошел на пристань, все еще чувствуя что-то соленое на губах.

XVII

Моросил дождь. Над Волгой низко ходили оловянные тучи. Волны покачивали «Товарища», ударялись о борта и, шипя, отлетали в стороны, взмахивая, как платочками, белыми гребнями. Бежали назад серые, выцветшие берега. Над пароходом молча кружились чайки. На корме кто-то лениво наигрывал на гармони.

Бушуев только что окончил вахту, спустился на нижнюю палубу, зашел в каюту, взял мыло и полотенце и прошел в пролет кожуха к умывальнику. Под ребристыми планками обносов бурлила пенная желтоватая вода, отбрасываемая колесами парохода. Бушуев снял китель, повесил его на гвоздик, закатал рукава рубашки и, громко отфыркиваясь, стал умываться.

Недалеко от него, спрятавшись от дождя за мешки с овсом, сидели на палубе двое крестьян. Они пили водку из граненого стакана с отбитым краешком и закусывали зеленым луком с солью. Один из них – плотный и чернобородый, одетый в короткую стеганую телогрейку и кордовые ботинки – неторопливо рассказывал:

– И вот, Иван Кузьмич, поотнимали у меня всё: и дом, и скот, и землю… Раскулачили, значит. Повезли в город и – в тюрьму. Детей родные разобрали, дай им Бог здоровья за это.

– А жена?.. – осведомился собеседник, маленький рябой мужичонка в помятом картузе.

– А жена, брат, умом тронулась. Как начали скот со двора уводить, так она и решилась. А вскорости и померла… Ну, сижу в тюрьме, значит. Проходит полгода. Ни допросов, ни вызовов, ни тебе хоть бы что… Написал я из камеры заявление прокурору. Опять – ничего. Вдруг вызывают. С вещами. И прямо, брат, в коридоре объявляют: «Ну, папаша, на пять лет поедешь в исправительно-трудовой лагерь». – «Да за что?» – говорю. – «За то, что ты кулак, эксплуатацией занимался». – «Да у меня и работников не было… все своими руками». – «А это, говорит, нас не касается. Наше дело приговор Спецколлегии объявить». И – на поезд меня, в теплушку, да на Печору… река такая есть на севере.

– Слышал… знаю. Возле Урала текёт… – тряхнул головой Иван Кузьмич.

– Ну, как я там жил – про это, брат, и вспоминать не хочу. Потому и не буду рассказывать… – Он помолчал, потом оглянулся по сторонам и тихо добавил: – Каторга, она, брат, каторгой и останется, какую ты ей бандерольку ни наклеивай…

– Известно, Макар Макарыч, и спорить нечего… – охотно согласился собеседник. – Каторга, она каторга и есть.

Макар Макарыч потянулся, сдвинул на лоб фуражку и продолжал:

– Ладно. Живуч человек. Выжил и я. Прошло пять лет. Выпускают меня на волю. Приезжаю опять в Спасское. Куды идти? Ни кола, ни двора. Я – к зятю в Карнахино: дочка в те поры замуж вышла. Пожил недельку, а зять-то и говорит: «Мне, папаня, несподрушно с вами жить… Я комсомолец, человек на селе видный, а вы раскулаченный… Так что, говорит, поищите места другого». Дочка Наталья в слезы, а он на нее – цык! Что же, думаю, делать? Податься к сыну в Ташкент? Ванюша тогда в Ташкент уже перебрался, девятнадцатый год ему пошел… Далеко больно! Да делать нечего: взял я свой мешочек, вышел за околицу, стою́ – думаю.

– Да тут думай, не думай – путя нет… – заметил уже сильно захмелевший Иван Кузьмич.

– Не говори, Иван Кузьмич, не говори! – с жаром возразил рассказчик. – Свет не без добрых людей. Я уж хотел прямо от околицы да к Волге: брошусь, думаю, и мукам конец… Только вдруг едет это верхом человек, сапоги на ем хромовые, сам видный такой, бритый. «Чего, говорит, мужичок, раздумываешь?» – «А вот, отвечаю, об жизни». Засмеялся: «Чего, говорит, об ей думать? Пустое занятие, хлеба думы не дадут…» Ну, слово за слово, разговорились. Он лошадь шажком пустил, а я эдак обочинкой дороги рядом иду. И вот, Иван Кузьмич, взял я да и рассказал ему всю подноготную, всю, как она есть…

– Ишь ты!

– Ей-богу! Ничего не сокрыл. Да, кажись, еще раза два советскую власть ругнул…

– А ежели б тебя, Макар Макарыч, за такие речи – опять в тюрьму?..

– Да мне уж, брат, все одно было… Поначалу, как я рассказывал, он все хмурился, все хмурился и глазищами своими черными на меня стрелял. А когда я кончил историю свою, то – задумался и долго эдак молчал. Потом вдруг говорит: «Вот что, земляк: приезжай ко мне в Татарскую слободу. Я тебе, может, и пособлю чем. Спроси председателя колхоза Алима Ахтырова… Меня там все знают…»

Бушуев вздрогнул и поднял мокрое лицо от умывальника.

Макар Макарыч смачно выпил водку, закашлялся и закусил лучком.

– Знаешь ты его?