Денис Бушуев

– Кого? – спросил Иван Кузьмич.

– Да Ахтырова, Алим Алимыча?

– Как же не знать – знаю.

– Ну вот, являюсь, брат Иван Кузьмич, к нему в слободу. Прямо в дом. Сидит он с женой, чай вечерний пьют, красивая такая жинка, кровь с молоком. Долго сидел он молча, на блюдце дул, на меня смотрел… Потом и говорит: «А как тебя звать?» Я, конечно, отвечаю. «Вот что, Макар Макарыч, лошадей ты любишь?» – «Всю жись, говорю, с ими маялся». – «А раз маялся, так помайся, говорит, еще. Хочешь конюхом на колхозную конюшню? При конюшне и жить будешь, куток тебе отстрою…»

– Так и сказал? – удивился Иван Кузьмич.

– Вот те крест! А не веришь, так пойдем сейчас к жинке его и спроси сам. Она тоже с нами едет, на корме сидит…

Бушуев наскоро вытер лицо, накинул на плечи китель и подошел к приятелям.

– Кто на корме сидит: Манефа Ахтырова? – спросил он, отсучивая рукава рубашки.

Макар Макарыч искоса посмотрел на него и недовольно ответил:

– Ну да, она самая… А тебе что, мил человек, дело до нее?..

Но Бушуев уже не слушал его. Перескакивая через лежавших вповалку на палубе пассажиров, он побежал на корму.

– Ты что, ошалел аль пьяный? – крикнул ему вдогонку долговязый старик, которому Денис наступил на ногу.

Над кормой тента не было, и на шпаклеванной палубе пузырилась дождевая вода, запруженная бухтами канатов и тросов. Бушуев сразу отыскал Манефу. Она сидела под небольшим навесом левого кожуха за ящиками с кладью. Неподалеку, за другими ящиками, сидело еще несколько пассажиров.

– Маня!

Он схватил ее за плечи, не думая о том, что их могли увидеть и услышать посторонние.

– Денис!

Она сжала ладонями его щеки, и глаза ее вспыхнули светлой радостью. Несколько секунд они молча смотрели друг на друга, не находя слов, да и не ища их. Бились только сердца, бились одним ритмом, горячим ритмом любви.

– Как ты узнал, что я здесь?.. – опуская руку и отворачиваясь, спросила Манефа.

– Случайно… совсем случайно. Как же это я тебя не заметил в городе при посадке на пароход? – удивился Бушуев. – Ведь я все время на мостике стоял.

– Я нарочно с толпой прошла, чтоб ты меня не увидел.

– Зачем же ты так?..

Пальцы ее задрожали.

– Ты сам, Денис, знаешь…

– Маня, к чему все это? Зачем ты меня мучаешь?

Манефа гневно взглянула на него, вскочила и крикнула:

– Мучаю? Я тебя мучаю? А ты меня не мучаешь?.. Ты думаешь, я из железа сделана? Может, думаешь, силы еще у меня остались! Нету их больше! Нету! Нету!..

Она упала головой на ящик и мгновенно затихла. Бушуев загородил ее собой от любопытных взоров пассажиров, привлеченных криком, и, наклонясь, тихо сказал:

– Пойдем ко мне в каюту. Там и поговорим… На нас уже смотрят… Возможно, твои знакомые есть.

– А-а-а! О чести моей заботишься! – злобно сказала Манефа, поворачиваясь и сверкая глазами. – Чтоб люди, значит, нас не увидали! А в каюту к себе зовешь?.. Зовешь? Зачем зовешь? Уж не честь ли мою спасать?

Бушуев похолодел, словно его обдали студеной водой из ушата. Он не ожидал, что его простодушное и искреннее предложение укрыться в каюте и поговорить в спокойной обстановке так расценится Манефой. Ему стало досадно, что она не поняла его или не захотела понять, руководствуясь только желанием обидеть его, сделать ему больно. И он с горечью сказал:

– Да ты пойми меня, пожалуйста, правильно…

Но Манефа перебила его и горячо зашептала:

– Денис… Ты знаешь, Денис, что будет, если я приду к тебе в каюту. Ведь ты очень хорошо это знаешь… И тогда уже не поправим… Ничего тогда не вернем и не поправим. Вот что страшно, Денис! Потому и прячусь я от тебя, потому и видеть тебя не хочу, что нет у меня поруки за терпение свое… Денис, последний раз прошу – уйди!.. И никогда не подходи ко мне и не заговаривай… Слышишь?.. Чего ты стои́шь? Чего ты ждешь?.. – и еще тише добавила: – Какой же ты упрямый, Денис… Может, я тебя и не люблю вовсе… Почем ты знаешь?..

Бушуев почувствовал страшную слабость и ухватился рукой за тонкий железный столбик. Все было кончено. Желанное слово, которое он сам робел вымолвить, слетело с ее губ с коротким и всеуничтожающим отрицанием. Эти две буквы светились перед ним, как жаркие свечи, ослепляя его и туманя голову. Он повернулся и тихо пошел по палубе, натыкаясь на кули и ящики. И всё его окружавшее как-то сразу потеряло свое значение, стало ненужным и бессмысленным. Войдя в каюту, он плотно прикрыл дверь, опустился на койку и закрыл лицо руками. Так он сидел долго, минут двадцать. А две жаркие свечи продолжали гореть, и он видел их сквозь опущенные веки. Потом он встал и подошел к столу. Взгляд его упал на книги и рукописи. И они ему показались тоже бессмысленными и ненужными. Он взял наугад какую-то книгу и стал сосредоточенно перелистывать ее, словно искал чего-то. Наткнувшись на загнутый уголок страницы, он аккуратно отогнул его, закрыл книгу и несколько секунд внимательно рассматривал обложку. И негромко прочитал вслух заглавие книги: «Опыт марксистского анализа истории эстетики»… «Зи-вель-чинска-я».

Бросил книгу на стол и взглянул за окно.