Денис Бушуев

Ананий Северьяныч попросил Дениса посмолить подрассохшийся и ставший давать течь ботник. Бушуев забрал ведерко со смолой, пакляную кисть и пошел на Волгу.

Вечер выдался ясный, но с ветерком. Рябиново-красный закат предвещал скверную погоду. По Волге ходила зыбь, и тихо шумели тонкими длинными листьями кусты тальников. Ботник лежал на приплеске, перевернутый вверх дном и просохший. Ананий Северьяныч вытащил его из воды еще накануне. Бушуев развел костер, повесил над огнем ведерко со смолой и присел на камень.

Еще с утра он чувствовал сильную головную боль, и теперь с каждой минутой эта боль все усиливалась и усиливалась. На лбу выступила испарина. Он стер ее рукой. «Да я, кажется, болен…» – подумал он.

Через полчаса смола закипела. Бушуев снял ведерко с костра, сбросил китель, засучил рукава рубашки и принялся мазать черной пахучей смолой исцарапанное и подгнившее днище ботника. Но вскоре он почувствовал какое-то неудобство, как будто что-то ему мешало, он поежился и даже вздрогнул и вдруг понял, что за его спиной кто-то стои́т, и стои́т уже давно. Но – странное дело – поняв это, он не обернулся, а продолжал быстро и сосредоточенно водить кистью. Потом перестал работать, покрутил задумчиво в руках пакляную кисть и негромко сказал:

– Ну кто там? В чем дело?..

И повернулся.

Сначала он увидел черные, как смородина, глаза, с каким-то странным, красноватым блеском, и долго смотрел в эти глаза, потом увидел круглое бритое лицо, выглядывающее из-за кустов тальника.

– Как это ты догадался, что я тут стою́ и смотрю на тебя? – рассмеялся Алим, сходя с тропинки и шагая по хрусткому гравию к Бушуеву. – А я ведь уже давно стою́. Интересно смотреть на человека, когда он один и думает, что его никто не видит. Сначала испугать хотел, крикнуть, а потом, думаю, чего пугать, зачем?

Все это он проговорил как-то чересчур быстро и все время улыбался, показывая сплошные белые зубы.

– Мажешь?..

– Да… мажу… – ответил Бушуев и посмотрел на правую руку Алима. Алим держал в ней портфель, тихонько раскачивал его и, видимо, не собирался протягивать руку Бушуеву, но тут Бушуев заметил, что его собственные руки так запачканы смолой, что рукопожатие было немыслимо, и то, что Алим не протянул ему руки, показалось естественным. В себе же он вдруг почувствовал страшную силу, мышцы всего тела, казалось, зазвенели от напряжения.

– Что, рассохся? – кивнув подбородком на ботник, спросил Алим, присаживаясь на камень и не выпуская из рук портфеля.

– Да… рассохся, – спокойно ответил Бушуев и снова стал мазать, не глядя на Ахтырова.

– А ты бы его выкинул да купил бы новый.

– Денег нет.

– Эх, Денис, Денис… – вздохнул Алим. – Вот ты говоришь – денег нет. Денег у нас ни у кого особенных нет. Не умеем мы их ни зарабатывать, ни хранить. Вот, к примеру, ты. Небось на «Ашхабаде» больше получал, чем на «Товарище». А ведь не поехал на нижний плёс? Не поехал?

– Не поехал… – как эхо ответил Бушуев, прислушиваясь к стуку своего сердца.

– Значит, сам виноват, что денег нет. Конечно, на «Товарище» вольготней плавать, к дому ближе, да ведь по карману бьет расчет такой…

Он замолчал и молчал долго, минуты три, поглаживая щеку и внимательно рассматривая собеседника.

– Ты что – болен? – спросил он.

– А что? – встрепенулся Бушуев.

– Да бледен очень…

– Наверное, болен… – неохотно и вяло ответил Бушуев.

– Я, брат, тоже не очень здоров… Устал, знаешь, как-то. Все не клеится, все не ладится, все из рук валится, и жись не в жись… Так, тяну, живу, а зачем? сам не понимаю. И перевернуло меня эдак-то, знаешь, в какие-нибудь два-три месяца. Помнишь, помнишь, когда мы впервой-то встретились, зимой, вот еще когда на дороге-то тебя нашли, в снегу… так я тогда совсем другой был, еще на что-то надеялся, о чем-то мечтал… А потом пошло, пошло и пошло… Нет, а как мы тебя в снегу-то нашли! – неожиданно оживился он и рассмеялся. – Словно клад какой! Помнишь?

– Помню… – хрипло выдавил Бушуев и, бросив кисть и ведерко, сел на камень. И вытер предплечием испарину, снова выступившую на лбу. – Помню… все помню, – еще раз повторил он, не узнавая своего голоса.

Алим же оживился еще больше.

– А ведь и ты, Денис, другой был! А? Веселый, разбитной… Домой-то как рвался? Я, брат, никогда не забуду, как ты целиной по колена в снегу к дому побежал. Я еще тогда подумал, что вот, мол, как родина заедает человека, хуже… хуже любви! А любовь, знаешь, как заедает? До смерти заедает! Все печенки повывернет! Кровь кипятком вскипятит! Голову набок свернет! И мозги вытряхнет к чёртовой матери! Да еще как вытряхнет! Вот как любовь заедает!..

Он уже не смеялся. Глаза его растерянно бегали и мелко дрожали пухлые пальцы.

– И ночи! И ночи! – продолжал он исступленно выкрикивать. – Ночи самое страшное! Лежишь… один лежишь, в темноте, в углу каком-нибудь, один лежишь, с башкой, ошпаренной кипятком! и никто к тебе не подойдет! Слышишь – никто! Хоть плачь, хоть реви, хоть кричи, хоть горло себе бритвой перережь – никто к тебе не придет! Да разве можно так жить? Нет, ты мне скажи: можно так жить? Можно?