Der Tod und das Mädchen (Смерть и девушка)

Ибо нет сомнения в том, что похожее иноземное двустишие, точно на ту же

тему, ста сорока годами раньше воспламенила другую русскую поэтическую душу,

породив гениальный, обратим внимание, столь же симметричный (вдобавок,

использованный только для эпиграфа, то есть отдельно от основного

стихотворения) перевод. Именно этот перевод и стал стихотворным примером

для Брейтбурда.

Речь о неземных строчках Байрона, открывающих цикл стихотворений о

разводе с недавно обретенной женой и о вечном расставании с ней:

Fare thee well! and if for ever,

Still for ever, fare thee well.

"Наше все" Пушкин использовал оригинал (слегка исказив синтаксис) в

качестве эпиграфа к восьмой главе "Евгения Онегина", главе не непременно

последней, но наверняка финальной, ставшей лирическим окончанием романа,

попросту, описывающей окончательный разрыв между влюбленными героями. Он

же снабдил его вдохновенным переводом: "Прощай, и если навсегда – то

навсегда прощай". Этот перевод (законно симметричный, в точном соответствии с

английским оригиналом) никогда не был частью целого (стихотворения), но, тем

не менее, стал неистребимой частицей русской поэзии. Брейтбургова строка

имела почти ту же судьбу.

Другое дело, историю русской поэзии, даже современной, невозможно

изучать в отрыве от истории русской цензуры. Как тривиально выясняется,

Брейтбурд не был первым русским литератором, опьяневшим от строчки Павезе.

Разве что вторым. Первым был, как указывает неумолимый календарь, Иосиф

Бродский. В самом деле: в 1971 году, еще в России, за три года до выхода

русского перевода повестей Павезе, Бродский пишет стихотворение "Натюрморт", которому восхищенно предпосылает все ту же метафорическую строку – Verrà la

morte e avrà i tuoi occhi (предлагая следующий перевод: «Придет смерть, и у нее

будут твои глаза»). Более того, один из нумерованных фрагментов ). Более того, один из нумерованных фрагментов "Натюрморта"

19

не только адресован Павезе и перекликается с его поэзией, но и содержит другой, на сей раз по необходимости метризованный перевод нашей строки. Да и прочие

фрагменты не без греха.

Фр. 9

Вещь. Коричневый цвет

вещи. Чей контур стерт.

Сумерки. Больше нет

ничего. Натюрморт.

Смерть придет и найдет

тело, чья гладь визит

смерти, точно приход

женщины, отразит.

Это абсурд, вранье:

череп, скелет, коса.

«Смерть придет, у нее

будут твои глаза»). Более того, один из нумерованных фрагментов .

Введя в стих слово "абсурд" Бродский продемонстрировал, по крайней мере, посвященным [еще предстоящее нам] знакомство с довольно разнообразным

материалом; слова "приход женщины" – углубленное проникновение в него. Нет

смысла обсуждать вопрос о том, каким образом (и на каком языке) Бродский

добыл (и читал) Павезе в Ленинграде. Но даже если в самом начале был

английский перевод, у поэта хватило чуткости докопаться до оригинала. Так или

иначе, результат налицо.

Когда-то я полагал, что являюсь вторым (именно, вторым после Брейтбурда)

неитальянским литератором, увлекшимся метафорой Павезе. Бродский

отодвинул нас обоих назад. А потом оказалось, что имя нам – легион. Много

позднее я напоролся на эксплицитное прозаическое признание, объяснившее

буквально все. Американский поэт и критик А. Вильямсон ( Alan Williamson)

написал в одной из своих статей (правда, уже в 1995 году, оглядываясь назад)

буквально следующее:

20

"Как говорил Роберт Фрост, существуют стихи, которые мы знаем еще до

того, как прочитали. Для меня в течение многих лет последний сборник Чезаре

Павезе с его жестоким, останавливающим сердце названием Verra la morte e

avra i tuoi occhi, которое я перевел как "Смерть придет и посмотрит на меня

твоими глазами" ( Death Will Come and Look at Me with Your Eyes) был именно

таким; я приступил к его переводу просто как к существованию".

Что ж, выходит, что Павезе в защите (даже как поэт) не нуждается. Такое

(жестокое, останавливающее сердце) впечатление дано оставить не каждому. В

многоязычии – просто мало кому.

Однако это еще не все.

В своем предисловии Брейтбурд пишет:

"Самым удавшимся из произведений Павезе, ’его лебединой песней’ считает

известный итальянский исследователь литературы Карло Салинари повесть ’Луна

и костры’… Эпиграф к этой книге взят из ’Зимней сказки’ Шекспира: ’Зрелость –

это всё’".

Поразительно! Трудно поверить – человек, замечательно переведший

повесть, не удосужился проверить происхождение эпиграфа к ней. Нет этих слов

( Ripeness is all) в "Зимней сказке". Они взяты из последнего, пятого акта "Короля

Лира" (сцена 2) и посвящены все той же поучительной теме – взаимоотношениям

человека со смертью. Отметим, что в самой повести эпиграф переведен иначе,

лучше: "В зрелости – всё".

Нелишне отметить, что, если верить русским переводам Шекспира, этих слов

нет не только в "Зимней сказке", но и в "Короле Лире". До такой степени нет, что

непредвзятому читателю их (или даже точку их нахождения) ни за что не

обнаружить.

Вот как выглядит соответствующее место в классическом пастернаковском