Деревенский бунт

– Арсалан, ты великий меломан, битломан, англоман, переведи нам, диким, о чём битлы стонут?.. От похоти?.. От наркотиков? – съязвил Елизар, коего миновала повальная зараза студенческой поросли – пристрастие к модным англоязычным песням. Елизар в отрочестве и юности любил лишь народные песни, любил до слёз, ликующих и опечаленных, и за народную песню, как народную душу, мог глотку перегрызть насмешнику.

Арсалан, высокомерно и снисходительно оглядев деревенского валенка, перевёл песню, похоже, зная на зубок вольное переложение на русский язык:

Кто подскажет, как мне быть и что мне делать с нею.
Я влюбился, на свою беду!
Не жалею ни о чём и обо всем жалею,
а уйду – и вовсе пропаду…
Ах, девушка, девушка, девушка…

Когда Арсалан по-русски поведал песню, Елизар фыркнул, разочарованно покачал головой:

– И от такой муры битломаны дуреют?! «Жили у бабуси два весёлых гуся…» – и то мудрёнее…

Ухом не поведя в сторону Елизара – дикарь Арсалан толковал песню:

– Глубокий вдох в припеве символизировал либо тяжёлое сладострастное дыхание, либо долгую затяжку. Битлы пристрастились к марихуане и стали ловко вставлять в свои песни намёки на наркотики. Партию бэк-вокала исполняли Пол Маккартни и Джордж Харрисон, ритмично напевая один и тот же слог. Они должны были петь «dit-dit-dit-dit», но ради шутки спели «tit-tit-tit-tit», что по-английски – сиська…

– Я не понимаю молодёжь… – старчески проворчал неуёмный Елизар.

– А ты кто, дед? – усмехнулся Тарас.

– Не понимаю, как они слушают… тех же битлов, если в английском дуб дубом. Вроде нас… дикарей, – насмешливо глянул на Арсалана.

– Вроде вас, – уточнил тот.

– Сенька, бери мяч[81], – так в устах Елизара, якобы, на аглицкий лад, прозвучала благодарность Арсалану. – А давайте, братцы, споём русскую народную…

– Русскую народную, блатную, хороводную… Зачем русскую?! Можно и бялорускую. – Ягор подгрёб гитару, покрутил колки, побренчал и, томно укрыв глаза долгими ресницами, взыграл и запел:

Вы шуміце, шуміце
Надамною, бярозы,
Калышыце люляйце
Свой напеў векавы.
А я лягу-прылягу
Край гасцінца старога,
На духмяным пракосе
Недаспелай травы…

– Егор, дай-ка мне, гитару, – попросил охмелевший и осмелевший Елизар и, несуразно бренча, вдруг, на диво компании, затянул по-латыни:

Gaudeamus igitur,
Juvenes dum sumus!
Post jucundam juventutem,
Post molestam senectutem
Nos habebit humus!
Vivat Academia!
Vivant professores!
Pereat tristitia,
Pereant dolores!
Pereat diabolus,
Quivis antiburschius
Atque irrisores![82]

Парни слушали латынь, вытаращив глаза от удивления… и когда, подлец, вызубрил песнопение древних студентов?! Потом Ягор протянул руку:

– Ну, ты, бурсак латинский! Верни-ка мой инструмент. – Взяв гитару, проворчал: – Не умеешь играть – не мути воду… Лучше споём-ка, братцы, из вагантов[83]. – И громко запел, ёрнически подражая Давиду Тухманову, модному о ту пору:

Во французской стороне,
На чужой планете,
Предстоит учиться мне
В университете.
Вот стою, держу весло,
Через миг отчалю.
Сердце бедное свело
Скорбью и печалью…

Бражка, утомлённая латынью, ожила, загорланила; Арсалан всплескивал ладонями, Елизар колотил банкой в порожнюю бутылку, Тарас бил ладонями в тугое брюхо, словно в бубен, даже сумрачный Баяр повеселел, хлопая в колени.

Тихо плещется вода,
Голубая лента.
Вспоминайте иногда
Вашего студента.
Верю, день придёт, когда
Свидимся мы снова.
Всех вас вместе соберу,
Если те профессора,
Что студентов учат,
Горемыку-школяра
Насмерть не замучат,
Если насмерть не упьюсь
На хмельной пирушке,
Обязательно вернусь
К вам, друзья, подружки!

* * *

Пригубляли чаши за здравие, вершили за упокой… Охмелевший… может, на старые дрожжи плеснул винца… помрачневший Арсалан, обиженно глядя на Елизара, неожиданно изрёк:

– Я знаю, что ты сейчас думаешь.

– О-о-о, старик, ты уже мысли читаешь… И что я думаю?

– Ты думаешь, что я – бурят…

Елизар в недоумении уставился на Арсалана, не умещая в душе его обиду, и все удивлённо затихли. А Баяр, глядя сквозь чёрные очки, усмехнулся:

– Я – монгол, и горжусь, что я монгол. Монголы полмира покорили…