Деревенский бунт

Канет век, Елизар помянёт былых друзей и подивится: ладно, Арсалан – в британском бреду, брезгливо живущий в царстве глупцов; ладно Ягор – любодейный стихотворец, богема, без Бога и царя в кучерявой башке, но Тарас – румяный комсомольский вождь, вечный комиссар студенческого строительного отряда, в партию вступил на третьем курсе, в речах громил Европу и Америку, что посеяли «холодную войну» против Советского Союза, и… по заугольям травил анекдоты против советской власти и, выходит, был тайным прихильником врагов Империи. Все смешалось в хитромудрой душе Тараса… Но ведь Елизар тоже слушал поганые байки, где позорился родной народ, и от хохота по полу катался, хотя любил Россию как родную мать, почитал власть, гордился госбезопасностью, по-сыновьи чтил Брежнева: худо-бедно, с благословения властелина в русское искусство вошли лапотные мужики; и не под конвоем, как пролетарии после кровавой смуты, а по зову песенной души. В искусство мужики входили робко, боясь кирзачами поцарапать помещичий паркет; смущённо косились на академиков, но с годами осмелели и, воспевая мужика и бабу от серпа и молота, воспевая хлебородную ниву и доменную печь, явили миру творения слова, живописи и музыки, не уступающие произведениям дворянским. В поле русского искусства взросло и заматерело древо простолюдной жизни, с кореньями, кои вспоила, взласкала мать сыра земля, с величавой кроной, осиянной крестьянским солнцем. О сем, запоздало осмыслив, и писал литератор Калашников, но то случится после, ныне же…

* * *

Юный Елизар не вмещал в страстную и суетную душу святую миссию русских, избранных Богом, спастись и спасти мир от погибели вечной; лишь через десять лет молодой, да ранний, высоколобый учёный Елизар Калашников, поминая историю государства Российского, яро бранясь с просвещёнными западниками, изложит в сочинении: «По злой мировой воле… а мировому супостату православный русский народ, яко ладан для князя тьмы и смерти… свершалась не русификация – навязывание малым народам русского духа и русского языка, – а насильственная русскоязычная космополитизация, да исподволь – англоязычная. И русские пострадали страшнее, чем малые народы, коль русская поросль не ведает народных обычаев и обрядов, коль утратила любомудрую народную речь, и песен старинных не поёт. Но то лишь цветочки-лепесточки трепыхались на лихом ветру, волчьи ягоды вызрели после, когда со вселенским громом рухнула Народная Империя, и, нежить, воцарившаяся в Кремле, погребла русский мир, для почина запретив народные песни; и блатной хрип, похотливые куплеты, лицедейские байки, анлоязычные вопли помоями захлестнули Русскую землю. Воспевая западное мертводушие, просвещенцы-вырожденцы испокон веку из русских жестоко выбивали русское, словно жизнь из ворога; и безбожная большевистская власть в сем преуспела; сталинская вроде очнулась от поганого безродства, дала русскому народу поблажку, а в брежневские времена простолюдье явило миру творческую мощь, но и «пятая колонна» не дремала, после смерти миротворца ухитила власть, и космополитизация, набрав бешеную англоязычную силу, почти сокрушила народ…»

Мудрая мысля приходит опосля; ныне же Елизар лишь виновато склонил голову долу: верно, русские угробили малые народы, но, мол, повинную голову топор не сечёт.

Лет через десять Елизар, постигая русский мир, развенчал бы малоруса, белоруса и сына степей, поведав русскую роковину… Как в домостройной семье русскому народу Бог даровал судьбу старшего брата, коего родители не балуют, но смалу, словно тягловых лошадей, впрягают в сани и дровни, а другим народам – судьбу младших либо хворых братьев, коих родители, имперская власть, жалеют, холят и нежат. Басурмане сыто посмеивались в холеные бороды: ванька-дурак – голодный, холодный, порты в заплатах, сапоги каши просят, но… с ракетой, а ракета не для власти и наживы, как у штатовских американцев, но ради мира и благочестия, ради процветания народов.