Деревья-музыканты

— Я еще молод, отец Буа-д’Орм. — И, помедлив немного, Карл повторил: — Я еще молод, отец Буа-д’Орм... Мать, братья — все говорят, будто я шалопай, так как не хочу жить по их примеру... Они требуют, чтобы я остепенился, сделал карьеру, а для этого надо поступать, как они, — все принимать, повиноваться, гнуть спину, рукоплескать. Но я никогда этого не мог... Значит, они правы, уверяя, будто я сумасшедший... Я только и делаю что пью, бегаю за девчонками да вожу компанию с «грязными неграми», как уверяют мои близкие... Они считают меня пропащим человеком... Я ничего не могу вам объяснить! Знаю лишь одно: за спиной моих родных братьев стоят могущественные люди — иностранцы, белые... Не в обиду будь вам сказано, я не верю ни в бога, ни в черта, но я уважаю все, что порождено землей. Лоасы порождены нашей землей так же, как бананы, маниока и маис. Почему у нас растет маис, а не пшеница? Да потому, что солнце у нас горячее, а в почве есть именно то, что требуется для маиса. Лоасы порождены нашей землей, потому что земля наша нищая, потому что для ее обработки у нас имеются лишь руки да убогие первобытные орудия, потому что нам приходится самим искать выхода, какая бы ни случилась беда... Белым людям хочется, чтобы ради их веры вы отреклись от лоасов, но ваша вера — это маис, а вера белых — пшеница... Никогда им не удастся навязать вам свою религию, но они могут сделать зло, много-много зла... Они все здесь опустошат, — так поступили некогда американцы в борьбе против крестьян, с оружием в руках защищавших свои хунфоры... Я подумал, что вам стоит выслушать все это, отец Буа-д’Орм, и я пришел... Лоасы умрут лишь в тот день, когда засияет электричество в деревнях, когда свет прогонит мрак из хижин, когда на полях загудят машины, когда крестьяне научатся читать и писать, — когда сама жизнь изменится, не раньше... Вы, конечно, мне не поверите, но мне еще многое хотелось бы вам сказать!..

Буа-д’Орм молча слушал Карла Осмена, пытливо вглядываясь в его лицо.

— Нож и только нож может проникнуть в сердцевину иньяма, сын мой, не так ли? Говори, я слушаю… Я не звал тебя, ты сам пришел. Я не заставлял тебя говорить, — скажи то, что подсказывает тебе сердце... Мы, люди земли, должны быть недоверчивы, если хотим выжить. Ведь нам постоянно приходится защищаться против вас, горожан, ты сам знаешь... Но никто не скажет, что Буа-д’Орм Летиро помешал пришельцу сказать то, что человек этот считал правдой...

Карл, все еще стоявший с опущенной головой, решился наконец поднять глаза на своего собеседника. Он чувствовал в нем спокойную силу, проницательность, мудрость и здравый смысл.

— Все же есть надежда, что хунфоры не будут разрушены, — продолжал он, — очень слабая надежда, но надо надеяться... Там, в столице, нашелся человек, который поднял голос в вашу защиту. Он выступил против священников, проводящих кампанию отречения... Я подумал: если крестьяне узнают об этом, они воспрянут духом. Быть может, вы не умеете читать, но я принес вам эту газету в подтверждение своих слов... Спасибо за ваш прием, спасибо за все. Мне пора идти. Клочок газеты не бог весть что, да и потом у этого человека немного последователей, но он борется за вас... Вот и все...

Буа-д’Орм протянул руку, осторожно, любовно взял печатный листок у Карла Осмена. Тот молча ушел, оставив старика в глубоком раздумье.

XII

Гонаибо проснулся очень рано. Утро было ясное, свежее, и ночь принесла ему отдых. Уже давно он не чувствовал себя так хорошо. Накануне он обегал все окрестности, наблюдая, прислушиваясь к разговорам, к пересудам. Больше чем когда-либо он избегал крестьян, хотя ему и пришлось действовать заодно с ними во время похода за похищенными предметами водуистского культа. Он отчаянно стремился сохранить свою одинокую независимую жизнь среди растений и животных под бескрайним небом, на поросшем травою берегу озера.

Ему приснилось, что он идет по большому голубому лугу, цветы на нем серебряные, а шерсть у животных похожа на белые хлопья. Жизнь — какое это чудо! За последние дни Гонаибо был лихорадочно возбужден, сердце его тревожно билось, но, увидев пришельцев собственными глазами, он успокоился. Утром он проснулся такой же веселый, как в светлые дни своей былой беззаботности: его ноги так и просились скакать, из горла неудержимо рвалась песня. Детство! Своенравная пора, когда по жилам у нас словно струится ручеек с проворными рыбками, заря жизни — предвестница грядущего дня... Будущее покажет, что наша страсть к разрушению, наша лихорадочная деятельность, наши столкновения, наша застарелая или вновь вспыхнувшая ненависть — все это следствие переходного возраста, животного состояния людей, в душе которых подлинная человечность еще не пришла на смену стадному безумию... И когда человеческий разум освободится наконец от ненависти, звериных инстинктов, крови, притворства, насилия или бесплодных мечтаний, жизнь станет вечным детством, пылким, восторженным и счастливым.

— Скажи, предок, — спросят потомки, — ведь было время, когда ты рыскал по лесам, как дикий зверь?..