Деревянная грамота

Он знал, что объяснение неминуемо, он даже побаивался объяснения, потому что в простоте своей искренне полагал: какой бы они с Настасьей не подняли шум, раз уж дойдет дело до объяснения, то кровь из носу, а нужно уломать упрямую девку! Хоть силком взять – а взять!

– Да тем и нехорош, что веревки из тебя вить могу, – грубовато отвечала она.

– Веревки, из меня?!

– Не ершись, куманек. Ты еще той силы не нажил, чтобы не я из тебя, а ты из меня веревки вил. Наживешь, куда денешься… только я тогда уже старая буду…

– А без веревок нам с тобой – никак? – невольно усмехнулся Данила.

– Силы во мне многовато, куманек… – печально сказала она. – Силу девать некуда, вот в чем беда…

– Не пойму я – кто тебе нужен-то? Муж или поединщик?

– Кабы я ведала! – Настасья неожиданно схватила Данилу за руки. – Ну, на кой ляд я тебе сдалась? В конюшню ты меня жить возьмешь, что ли? Или со мной уйдешь?! Данилушка, вот как Бог свят – была бы прежняя ватага – увела бы тебя! Нет у меня ватаги – а так, оглодочки! Ни я тебе, ни ты мне – ничего дать не можем!

– Так в этом вся беда? – Данила недоумевал все сильнее. То он ей молод, то в поединщики не годится, теперь новая напасть – ватаги у нее нет!

И некому было объяснить парню: чтобы отказать, и одного слова довольно. А когда стенку за стенкой выстраивают, то велика ли их прочность? И не для того ли выстраивают, чтобы кто-то решительный одним ударом прошиб насквозь да и посмеялся?

Представив себе преграды, возводимые Настасьей, в виде стенок, он вспомнил бойцов. И подробности одного боя вспомнил: казалось бы, совсем разгромили ткачи медников из Ендова, да только был у тех в запасе надежа-боец. Как разогнался в три прыжка, да как прошил собственную стенку, да как пробил брешь чуть слева от чела ткачей, удивительным чутьем угадав слабое место, так и хлынули в ту брешь медники, отрубая вмиг ставшее беспомощным крыло противника.

Было, наверняка было на свете слово, способное выполнить обязанность надежи-бойца! И запросилось было на язык, но смутилось, бедненькое, собственной отваги…

– Да и в этом… – туманно отвечала Настасья. – Да ты не печалься, кончится Масленица, и я с Москвы уберусь! Ведь мы, куманек, тогда лишь голову теряем, как встретиться доведется. А с глаз долой – из сердца вон. Так ли?

Тут уж точно полагалось возразить, но Данила усомнился в себе. И точно – не вспоминал же Настасью ежечасно, а как трудами обременят, так и не до мечтаний, а до лавки бы доползти и рухнуть в беспросветный сон.

– Права я, выходит. Так что не будем друг дружку с толку сбивать! – в голосе Настасьи возродилась прежняя удаль. – Господь с тобой, Данилушка, пойду я.

– Постой!

Парень удержал Настасью, но более ничего сказать не смог. И она, миг прождав, поняла – нет, не скажет…

– Отрастил бы ты усы, куманек! – весело посоветовала Настасья. – Глядишь, и постарше смотрелся бы! Глядишь – я бы и обманулась!

Она отступила на два шага, перекрестила остолбеневшего куманька и быстро замешалась в толпу. Догонять было бесполезно – не живую, румяную, чернокосую девку проворонил Данила, а причудливую ее душу, и не проворонил даже, а летели, неслись друг другу навстречу, да сбились с пути и оба пронеслись мимо…

* * *

Для всякого православного первый день Великого поста – время скорбных раздумий и покаянных молитв. Для всякого – лишь не для того, что служит в Земском приказе.

Ибо первый день поста наступает вслед за последним днем Масленицы…

И все безобразия, которых человек не успел вытворить в сырную седмицу, он норовит успеть осуществить в последние масленичные часы.

Стенька вместе с приставом Никоном Светешниковым и главным помощником в печальном деле, это был пьющий человек Исачка Глебов, ехали ночной улицей на санях. Собственно, ночь была уже на исходе. И им полагалось не просто поторопиться, а объехать несколько мест и всюду опросить решеточных сторожей. Поэтому Никон то и дело подстегивал возника.

Их сани были простые дровни, только что большие и покрытые несколькими рогожами. А дело, на которое послали служащих Земского приказа, такого рода, что поменьше бы подобных дел случалось. Они подбирали мертвые и некоторые еще живые тела, что валялись на опустевших улицах. В этом им помогали решеточные сторожа. Тела свозились к особой избе, принадлежащей к Земскому приказу, где выставлялись на общее обозрение, чтобы семья, два-три дня не умеющая найти кормильца или родственника, могла напоследок, лишившись надежды, и сюда заглянуть.

Бывало, что и по две, и по три сотни покойников поднимали в первые дни Великого поста…

Пересекая Никитскую улицу, заметили стоящего у открытой решетки человека. Это был знакомый сторож по прозванию Пятка.

– А я уж вас заждался, – сказал он, ковыляя навстречу дровням. – Вон в переулке два тела лежат, снежком уж припорошены. Одно совсем недавно подкинули! Я только отвернулся – а оно уже и тут! Заберите, сделайте милость!

Дровни подъехали к переулку. Мирон заранее откинул одну из рогож, обнажив сложенных, как бревна, и лицами вниз, чтобы самим не пугаться, мертвецов. Тем более что иные лица были уже объедены бродячими псами…