Деревянная грамота

Конюхи расхохотались. Одинец мрачно таращился на них – не понимал, как в такой ответственный миг можно ржать жеребцами стоялыми.

– С той доброты и он, и Трещала немало бы огребли, твоя милость! – просмеявшись, воскликнул Тимофей. – Давай дальше, Данила!

– А дальше пропали они оба, и Перфишка Рудаков, и Нечай! – Данила развел руками. – Что Нечай пропал – это бы полбеды, а Перфишку вся Москва на льду ждала, так и не появился.

– И кто ж его пришиб? – выказывая несомненное понимание сути дела, спросил Башмаков. – Ты ли, Одинец, за то, что бойца у тебя увел? Или Трещала – за то, что мимо него кому-то третьему бойца привел?

– Вот те крест – не бил я его! – воскликнул Одинец. – И куда тот боец подевался – шут его знает! Знал бы – сам бы к тебе привел!

И, перекрестившись, выкрикнул истово:

– Твоя милость!

Очевидно, придворное вежество и на него стало действовать.

– Погодите, молодцы. Я вам про грамоту, а вы мне про каких-то Перфишек. Грамота откуда взялась? – Башмаков обвел взглядом конюхов.

– Вот он ее сыскал, – Тимофей показал на Данилу. – Ведь Трещалины и Одинцовы людишки из-за той грамоты едва посреди Москвы войну не затеяли. Одинцовы ее требовали себе, Трещалины божились, что у них ее нет. Так, Данила? А напрямую не говорили – все выкрутасами да экивоками! Трещалин подручный его чуть из-за этой грамоты не пришиб – думал, его Одинец подослал. Сказывай, Данила!

– Я бы и раньше мог догадаться, где она скрывается. При мне ее туда прятали. Твоя милость видывала накры, в которые скоморохи бьют? Так у Трещалы подручный – скоморох, он туда, в накры, ее затолкал и сверху кожу натянул. И при мне он это делал, я ему кожу придержал. Он толковал, что для молодого накрачея старается. И точно – был на льду молодой накрачей, тоже скоморох, Лучкой звать. И я у него накры видел, когда он на льду в них бил. Да только те, что у него, другой кожей затянуты были! Тот скоморох, Трещалин подручный, черную натянул, а у Лучки коричневая оказалась! И потом, когда он вместе с накрами удирал, я и догадался! Гляжу – черная! А он божился, что накры – Лучкины! А я гляжу…

Получив за буйство и невнятность речи локтем в бок, Данила замолчал.

– Из-за этой вот ереси, стало быть, парнишку загубили? – подумав, спросил Башмаков.

– Это не ересь! – взвился Одинец. – Это – Покон!

– Кон – знаю, а Покон – что такое?

Но связно объяснить Одинец, очевидно, не мог. Он сперва окаменел, всем видом являя тяжкую мыслительную работу, потом вздохнул.

– Грамоту ты так зовешь, что ли? – пришел на помощь Башмаков.

Боец помотал головой.

– Да будешь ты говорить по-христиански? – прикрикнул на него Тимофей. Поскольку из присутствующих он был старшим, то и считал себя в ответе за ход дознания.

– Раньше всего был Покон, – сказал Одинец. – Так меня учили. От отца к сыну ратная доблесть передавалась. Пока за Русь воевали – жив был Покон. А потом покачнулись устои. Держава крепче стала, ратная удача в чужие земли завела. С налету, с копья, взяли себе, что полюбилось, а дальше нега пошла, роскошество, оттуда и расслабление духа. Вот и дрогнул Покон, треснул дух русский, а в трещину яду натекло…

– Эк ты завернул… – задумчиво произнес Башмаков. – Стало быть, кроме вас, бойцов, Покон хранить некому? Государевы стрельцы и полки нового строя – одно расслабление духа, а правда – за вами?

– За нами, батюшка Дементий Минич! – со всем упрямством отвечал боец. – Стрельцов пошлют в поход, побьют они врага – хорошо, не побьют – стало быть, воеводы плохи, на другой год иной поход будет. А коли враг к нам пожалует – всем против него вставать придется. Всем – как одной стенке! Всем разом замахиваться и бить!

– Кулаком, что ли?

– Можно сулицей. Можно дубиной, – согласился Одинец. – Сабли и кони-то не у всех есть. Вот для того и храним Покон. Не дай Бог, опять поляки пожалуют…

– Не пожалуют, мы их побили, – перебирая страницы деревянной книжицы, рассеянно отвечал дьяк. – Как же с тобой быть, Акимка Одинец? Не к патриарху же тебя с этой грамотой везти…

– Батюшка Дементий Минич! – воззвал Тимофей. – От патриарха он живым не вырвется! Патриарху ересь истреблять положено!

– Постригут молодца да и отправят в Холмогоры грехи замаливать, – устрашающе добавил Богдан.

– Ведь коли грамота не из Верха и не из Посольского приказа пропала, так в ней ничего опасного и нет! – смело заявил Данила.

Конюхи во все глаза смотрели на Башмакова. Одинец – тот в пол уставился, а они с надеждой – на главу Приказа тайных дел.

Башмаков же, озадаченный странным дельцем, молчал. Он начал этот розыск на свой страх и риск, он поболее двух седмиц следил за всем, что делалось в Посольском приказе, и как мог удерживал государя от важных дел и решений. Он всякое слово, услышанное от дьяков и бояр, в голове на свой лад перетолковывал – не проболтался ли сукин сын о своей причастности к бумагам, написанным закрытым письмом? Он задержал некоторые важные грамоты только потому, что их было велено переписать письмом тайного склада. И вот теперь все прояснилось…