Деревянная грамота

Приказные работали помногу. В день и десять, и двенадцать часов выходило. Дьяк в государевом имени Дементий Башмаков должен был сообразовывать свои труды с государевым распорядком дня. Коли государь не пропускает заутрени, то и дьяк в то же время уже должен быть бодр и готов к исполнению должности. Поэтому Башмаков являлся в Приказ тайных дел очень рано, разом с истопниками, и конюхи про то знали.

Он успел войти, снять шубу с шапкой, произнести краткую молитву перед образами и посмотреть, не прибавилось ли на столе бумаг, когда доверенное лицо, истопник Ивашка, сунул в дверь голову и сообщил, что дьяка домогаются конюхи с Аргамачьих конюшен.

– Ну, заходите, – велел Дементий Минич Башмаков. – Неужто отыскали?!

Он даже встал, но из-за стола, за которым при свете двух восковых свечек разбирал бумаги, не вышел. Как всегда, сидел с непокрытой головой, без скуфейки, и Данила, опять же как всегда, подивился его высокому, обширному лбу.

Конюхи поочередно вошли и чинно перекрестились на образа. Последним появился Одинец.

– А ты кто таков? – удивился хозяин Приказа тайных дел. – На Аргамачьих конюшнях такого не попадалось!

– Это, твоя милость, кулачный боец, – как старший, объяснил Тимофей Озорной. – Он и стенку построить, и в охотницком бою схватиться, государя в Масленицу потешить, он и учить горазд. А по прозванью – Акимка Одинец.

– И что же – меня спозаранку учить собрался? К сегодняшним боям, что ли?

– Выкладывай, Одинец, – тихо сказал Данила. – Чего уж там…

Аким шагнул вперед, вынул из-за пазухи деревянную книжицу и выложил перед дьяком на стол.

– Вот, Господь свидетель, добровольно, дабы из-за нее смуты не было. Гляди, батюшка Дементий Минич…

– Неужто она? – Башмаков повернулся к Даниле, верно угадывая, что опять его рук дело.

– Она самая, – и парень добавил, подражая Тимофееву вежеству: – … твоя милость.

Дьяк взял грамоту, повертел; книжица открывалась непривычным образом, он догадался, попробовал прочесть хоть слово и недоуменно посмотрел на Одинца:

– Сам-то разумеешь, что тут написано?

А сам проводил пальцами по буквам, выстроенным на неровно наведенной линии, по удивительным буквам, словно бы процарапанным шильцем, чтобы потом втереть в царапины что-то темно-бурое, по старому и местами уже поотставшему лаку на дощечках.

– Написано про давние времена, про времена Бояновы, – уверенно отвечал кулачный боец. – Теперь и никто, поди, не прочтет. А хранить надобно! Эта книжица от деда к внуку передается.

– Времена Бояновы? Так это – сказки! – весело отвечал дьяк. – Вон государю бахаря из Костромы привезли – он и про божественное, и про Бояна толковал! Это – утеха. А я о деле спрашиваю. Откуда книжица взялась? Кто написал, для чего?

– Кто написал – этого мы, батюшка Дементий Минич, уже никогда не узнаем, – уверенно сказал Одинец. – Книга – с тех времен, когда еще и бумаги не было. Еще до татар, поди, писана.

– Да нет, не писана, – трогая пальцем знаки, заметил дьяк. – До татар, говоришь? Откуда такие сведения?

– Да деревянная же! – Одинец, видя, что Башмаков держит в руках вещь, для него, Одинца, святую, стал входить в раж. – Вся русская грамота деревянной была! Вот почему ее огнем палили! Да и спалили подчистую! А что не спалили, то теперь уничтожить норовят, потому что в той деревянной грамоте – правда! И она на буковых досках писана, потому что бук – не гниет, а лишь слабо тлеет!

Во все время этой речи Тимофей, как старший, пытался добиться Одинцова молчания известным способом – пихал его левым локтем в бок.

– Буковые дощечки, стало быть? – уточнил Башмаков. – А как же к тебе самому эта древность попала? И почему вокруг нее столько всякой суеты?

– Она мне в наследство досталась. Законное мое наследство, от старого Трещалы.

– Кто таков старый Трещала?

Одинец несколько удивился. Ему редко приходилось беседовать с людьми, не знавшими этого имени, и он еще до встречи с Башмаковым был убежден, что уж Приказа тайных дел-то дьяк про старого Трещалу знать обязан. А тут – такое непонимание!..

– Данила! – видя, что Одинец лишь молча развел руками, сказал Башмаков. – Говори ты.

– Деревянная грамота, твоя милость, у кулачных бойцов от наставника к ученику тайно передается незнамо сколько лет, – кратко объяснил Данила. – Сперва, может, ее и прочитать умели, а теперь уж никак. Только и помнят, что песнопение Бояново, или молитва, уж не знаю…

Тимофей, занявший очень удобное для старшего место посередке, стал пихать Данилу правым локтем: какие тебе еще Бояновы молитвы, блядин сын, мы все тут православные!

– И ты – последний, кто ее унаследовал, – сказал Одинцу Башмаков. – Что ж так плохо берег?

Боец повесил голову.

– Батюшка Дементий Минич, прости его, дурака, – подал голос Богдаш. – Ему в своем грехе признаться трудно, а коли не признается – так без того ничего объяснить не сможет! Он мертвое тело из избы Земского приказа выкрал!

Дьяк призадумался, вышел из-за стола, встал напротив Одинца – не такой рослый и плечистый, но при нужде – вполне годный в противники, и даже не по силе, а по упрямому норову и бойцовской сметке, которых ему было не занимать.