Деревянная грамота

Раз уж выпало сидеть в санях и ждать, он снова, в который уж раз, принялся перебирать подробности дела о грамоте. Тело утащили люди Одинца – это ясно. Настасья, не зная, проговорилась: Авдотьица призналась атаману, что конюхи участвуют в розыске, и он не послал ее с этими бреднями в общеизвестном направлении, а научил подсунуть конюхам иной след… Кабы он был тут ни при чем, то и мудрить бы не стал… или – стал?…

Но для чего Одинцу с братией вообще понадобилось мертвое тело? Почему выкрали – ясно: боялись, что к ним прицепятся из-за деревянной книжицы. Но тело-то им на кой ляд сдалось?

Или при теле было еще что-то, наводящее на умную мысль тех, кому велено вести розыск?

Данила постарался вспомнить бедного парнишку – чистенького, нарядного, в матерью или сестрами вышитой сорочке… Может, крест на груди был приметный? Может, ладанка с особым смыслом?

Ведь рано или поздно объявилась бы родня старого Трещалы! И родители парнишки объявились бы! Чего ж добивались воры?…

Не оттуда, куда входила, а совсем из другой калитки, шагов на полсотни дальше, появилась Настасья с мешком, быстро подошла, забросила его в сани.

– Слушай, куманек! Я тебя до самой Яузы не довезу – мне поскорее возвращаться надобно! Тут Томилу, оказывается, ждут! Ох, подкараулю – живого места на нем не оставлю! Да и Лучке достанется!

А ведь Томила похвалялся Перфишке, будто грамота – у него с Трещалой, вспомнил Данила. Врал, чтобы Перфишка к ним Нечая привел? Но какой же загадочный смысл имеет это треклятое дедово наследство, коли ради него знающий многие тайны кулачных боев человек не побоялся нажить себе таких врагов, как Одинец с братией?

Но врал ли Томила?

Ведь носился же он, как очумелый, по Красной площади в день, когда сыскалось мертвое тело! Или он выслеживал кого-то, к этому делу причастного?

Одинца? Соплю? Еще кого-то, пока неведомого?

– Погоди, кума. Не надо меня на Яузу везти – я с тобой останусь.

– Это еще зачем?

– А чтоб тебе не одной с Томилой разбираться.

– Ну, куманек! Да одна-то я больше добьюсь, чем с тобой! Думаешь, он на меня руку подымет?

– Всяко бывает…

– Так ведь и я не боярышня! Думаешь, я по ночам безоружная хожу? А вот коли он со мной мужика увидит – точно драка будет. Он ведь биться-то умеет, его старый Трещала еще поучить успел…

– А что, кумушка, многих ли старый Трещала биться учил?

– Многих, куманек.

– А Одинца с Соплей?

Настасья задумалась, припоминая.

– Да, были вроде на Москве такие бойцы… Одинец ведь – стеночный атаман? Коли тот самый, то и его, поди, Трещала учил.

Данила почесал в затылке.

Как-то Тимофей рассказывал: несколько лет назад подьячие Разбойного приказа проворовались – кто-то из них за деньги столбцы переписал да и отдал человеку, к которому сведения попасть не должны были. И у всех подьячих, даже Земского приказа, даже безместных, что с Ивановской площади, на всякий случай образцы почерка брали. И вроде бы можно даже по почерку сказать, у кого и когда человек писать учился…

Если применить эту мудрость к кулачным бойцам, то те, кого обучал Трещала, бьются примерно на один лад, и Данила уже видел, как именно. А Богдана Желвака учил совсем иной мастер, и так научил, что для Богдана Сопля – не противник! Очень внимательно следил Данила за их боем и въяве увидел то, о чем Богдаш толковал, – и свиль, и скруты…

Конечно же, он понимал, что против сильного стеночника не устоит, у стеночника такой удар – коня с копыт сбить может, а состязаются они промеж себя порой так – кто больше полновесных ударов выдержит. Но он уже не видел ни в Сопле, ни в Томиле опасных соперников! Он знал, чем их можно одолеть! А остальное в тот миг заменил ему боевой порыв, замешанный, чего греха таить, на давней его хворобе – шляхетской гордости…

– Нет, кума, я с тобой останусь.

– Да на кой тебе?

– Нужен мне Томила.

– Так что ж, мне с тобой тут полночи на улице торчать? В тепло-то я тебя взять не могу – там гуляют, а ты человек посторонний…

– А ты меня к медведям спрячь, – усмехнулся Данила. – Я бы с ними поладил.

– Дались тебе медведи…

Некоторое время они стояли молча, потом Настасья подошла и прижалась к Даниле.

– Обними, куманек, теплее будет. А то, чтоб согреться, плясать позову.

– Никогда не видывал, как ты пляшешь.

– Коли хочешь, в субботу с собой возьму. Мы на богатый двор званы, и с куклами, и с медведями. Я тебе и на гудке сыграю. Меня ведь потому гудошницей прозвали, что лучше меня на Москве нет. Дай мне гудок – что хочешь изображу, хоть веселье, хоть тоску, хоть божественное. И во все душу вложу…

– Ты уж вложила раз душу – дьяк Башмаков заслушался, – напомнил Данила.

– Эк чего вспомнил! – развеселилась девка. – Про девичьи горести рассказывать – большого уменья не надо. Мне та Настасьица, которая Русинова, рассказала свою печаль, а я и запомнила, как она чуть в рев не срывалась. Ты вот хоть бы медведя изобрази – как он на задние лапы встает, как он пляшет! Это потруднее будет.

Настасья отошла, опустила голову, постояла и… преобразилась.