Деревянная грамота

– Побежала Авдотьица, отыскала этого дурака и говорит: у противников-де ваших с Трещалой в Хамовниках новый боец завелся, крепкий детина, сразу в чело ставят, а привели-де из муромских лесов, а отдал-де его Перфишка Рудаков, которого все бойцы знают как облупленного. И на Москве никто еще того детину не видал! Томила с Трещалой подумали – да и решили с Перфишкой Рудаковым договориться. Уж я не знаю, что ему пообещали, а только пошел Перфишка, как стемнело, на двор, где Егорку держали, и вывел его оттуда. Авдотьица же за ними следом шла и дала Егорке знак, и от того Перфишки они удрали. А ее девки еще надоумили – парня-то все Нечаем кличут, а у него ведь еще и крещальное имечко есть. Так пусть бы бойцы всюду Нечая искали, а ты его теперь только Егором и зови, и чтобы он сам себя Нечаем назвать не вздумал!..

– Ловко! – одобрил Данила. – Что ж она мне тихонько не сказала – мол, не мешай, суженый сыскался, я замуж выхожу, а не козни плету?…

– А она о тебе все это время помнила, куманек. Ты ведь нам всем не чужой. Подарок тебе Авдотьица отдать велела.

– Что еще за подарок? Вроде не заслужил! – несколько смутившись, буркнул Данила.

– Ан нет – заслужил. Она – девка памятливая, и на зло, и на добро. А ты ей доброе слово сказал.

– Когда ж это я успел?

– Когда – это уж сам вспоминай, а мне она так говорила: обещал-де куманек Данила, что и зимний мясоед кончиться не успеет, а жених посватается. И, видно, мало грехов накопил Данилушка – его слово до Божьего слуха долетело. А я ему в ту пору ответила: по-твоему выйдет – с меня подарок! И все по его слову сбылось – встретила я Егорушку. Теперь-де, коли не отдарю, пути с Егорушкой не будет.

– И чем же Авдотьица меня отдарила?

Настасья засмеялась.

– Совсем девка с ног сбилась – приданое-то пришлось в считаные дни собирать! И вся Неглинка ей помогала! А ей же еще надо было жениху всего необходимого припасти. И больше всего мороки было с чеботами. Егорка-то у нас – Егорище, богатырище, ему поди сыщи сапоги или чеботы – взмокнешь, за ними по торгу гоняючись. Вот ей девки и приносили, которая где раздобудет, большие сапоги. Одни она и оставила для тебя, куманек.

– Да что ж это деется?! – Данила не знал, смеяться или все же сердиться. – Долго ли меня девки с Неглинки обувать-одевать будут?!

– Ты, Данилушка, с ними породнился! Ты теперь всей Неглинке – кум! – Настасья положила руку ему на плечо. – Данила, а Данила? Ты чего усов-то не отрастил? Просила ж, умоляла!

Ей было весело. Чужое краденое счастье, чужая любовь наперекор всему взбаламутили ее. Не зависть, нет, иное владело Настасьей! И прежде всего зимняя, хмельная, морозная, разудалая ночь, ночь тайных встреч и жарких поцелуев, скрипа санок и топота копыт владела ею. Не то чтобы она хотела испытать беззаветное чувство юной Любушки или отвагу увлекающей жениха к венцу Авдотьицы – было в ее жизни и то, и другое…

А вот забыться, улететь с милым другом неизвестно куда, насладиться короткими и жаркими речами, смелыми поцелуями, собственным головокружением…

Данила же решил, что веселье относится к несостоявшимся усам, и ничего не ответил. Ну, не росли они еще, только собирались! И, хотя Тимофей и Богдаш утешили – добрая, мол, примета, к долгому житью, – с того легче не становилось. Житье-то еще когда будет, а усы уже теперь надобны!

– Данила?… – Настасья, балуясь, прижалась к нему.

Словно искра между ними проскочила. Все веселье с Настасьи сошло, когда она поймала взгляд своего сердитого куманька. Тяжелый, настойчивый, от которого невольно откидываешься назад и запрокидываешься, вдруг утратив и зрение и даже, кажется, слух… Ах, кабы не зима, не узкие сани, не теплая шуба!..

Всего лишь на миг возникло в ней желание покориться – и тут же сгинуло.

– Ги-и-ись! Ги-и-и-ись! – завизжала она, ловко пришлепнув длинными вожжами по конскому крупу. И снова понеслись санки!

– Ты куда это, кума?!

– На Неглинку! За чеботами!

– Да ладно тебе! Какие чеботы?! Есть же у меня сапоги!

Она, не обращая внимания, гнала возника вперед и вперед, навстречу скользили другие сани, с веселыми пьяными людьми, а где-то, наверно, уже по Стромынке летели, догоняя обоз, Авдотьица с Егоркой да Вонифатий с Любушкой. Весь мир несся в эту ночь на легких санях и праздновал недолгую счастливую вольность.

Но Данила не чувствовал этого всеобщего полета. Он был озабочен делом. Товарищи остались на Трещалином дворе, ломая головы над участием Авдотьицы, а он единственный знает правду – и не может ее сразу же сообщить! Хоть выпрыгивай из саней да беги назад…

И когда он уж совсем решился на это, Настасья натянула вожжи.

– Сейчас за чеботами забегу, погоди малость!

Отдав вожжи Даниле, она поспешила к калитке, вошла, была облаяна псом, но и лай был веселый. Неглинка тоже справляла Масленицу – девки гуляли! Данила прислушался – пели.