Деревянная грамота

Стенька опять повернулся. Рядом с девкой стоял молодец в меховом колпаке, плечистый, но безбородый. Стоял крепко, расставив ноги, чуть покачиваясь.

– А не дадим, кумушка! – отвечал этот блядин сын, страдник, худяк, пес бешеный, аспид недобитый, Данилка Менжиков!

Очевидно, они из укромного места, неведомо для Вонифатия и Авдотьицы с Нечаем, наблюдали за похищением.

– Да вы ж меня под батоги подводите! – воскликнул Стенька.

– Коли заорешь – батоги тебе медовым пряником покажутся! – пообещала девка.

– Гляди у меня, песья лодыга, – добавил треклятый Данилка.

Некоторое время все трое молчали. Этого времени хватило, чтобы Стенька осознал всю бедственность своего положения.

– Говорил же мне мой подьячий! – прямо застонал Стенька, однако не громко, в меру. – Говорил же – все у этих бесовых баб из-за полюбовников! Говорил же, что Авдотьица, блядина дочь, с кем-то снова связалась!.. А я, дурак, его не послушал!

Вдруг он замолчал, словно бы осененный великой мыслью.

– По-о-онял… – как бы самому себе не веря, протянул он, и вдруг слова хлынули, полетели, понеслись, друг дружку обгоняя: – А грамота-то, выходит, – проклятая! Как с ней связались, так одни несчастья! Да это не грамота – это нечистая сила! Оборотень – вот что это, как Бог свят – оборотень! Как леший водит, так и она водит! Вроде совсем в руки далась, а вот тебе шиш вместо грамоты! Шут знает кем обернулась! И вам тоже – шиш!

Это уже относилось к Данилке Менжикову как таковому и ко всем конюхам вместе взятым.

– Погоди, молодец! Ты что такое несешь? – удивилась девка и повернулась к страднику, псу бешеному, худяку и аспиду. – И ему, что ли, та грамота понадобилась? А, куманек?

– И не спрашивай, кума! Прав приказный – та грамота хуже всякой нечистой силы. Беса, сказывают, можно в рукомойник загнать и закрестить, а грамоту крести не крести – глаза отводит и пропадает, – честно признал окаянный Данилка. – Вроде совсем уж нагнали и ухватили, а вместо грамоты тебе такое, что и слов нет. Нам вон вместо нее мешок с табачищем достался…

– Так, может, не грамота глаза-то тебе, куманек, отводит? Может, бес-то твой – человечьего роду-племени? – И девка перевела взгляд с куманька на ярыжку.

– Сама бы поискала! – огрызнулся тот. – Сама бы за ней по всей Москве погонялась! Только что в руки давалась – ан вместо нее дуля!

Сейчас Стеньке казалось, будто он и впрямь всю Москву обошел и объездил, преследуя проклятую книжицу из тонких дощечек.

– Не грамота глаза мне, говоришь, отводит? – переспросил Данилка.

И остался стоять с приоткрытым ртом. Видно, пришла ему мысль, но смутная, пока еще бессловесная.

– Знаешь, как бывает? На видном месте лежит, а ты и не примечаешь, – подсказала девка. – Пока носом не ткнут.

Стенька насторожился. Смахивало на то, будто подлеца Данилку сейчас как раз и ткнули носом в грамоту. И сам он воплями своими в этом дельце участие принял…

Он махнул рукой, повернулся и пошел прочь.

Все на свете у него не заладилось. О чем наутро докладывать Деревнину – непонятно. О том ли, как помог у его приятеля Белянина девку выкрасть?! А до утра еще дожить нужно. Наталья, поди, давным-давно спит, и свет потушен. Если и дальше все так же пойдет – непременно впотьмах скамья сама собой опрокинется или горшок с полки слетит!

– Не печалься, молодец! – крикнула вслед чернобровая девка. – На грамоте свет клином не сошелся!

– Эх!.. – И Стенька вспомнил, как звали в Соликамск.

Сейчас бы не то что в Соликамск – в Енисейск, в Китай! Оставив за спиной и жену постылую, и приказ осточертевший, и Москву со всеми ее бляднями…

Но укатили быстрые санки – не иначе, нагонять обоз, и не позовет уже никто прочь из Москвы, и жизнь продолжается такая, какая есть – с невеликими радостями и преогромными неприятностями. Только и счастья – на Масленицу блинами отъесться!

Стеньку вдруг осенило – завтра же государь выедет бои смотреть! С раннего ж утра надобно быть в приказе! Суета, шум, а потом ведь за верную службу от государя и наградные, поди, будут?…

И он, уже не беспокоясь о Наталье, а душой переместившись в завтрашнее утро, поспешил, полетел, и морозный воздух с растворенным в нем снежным блеском, войдя в грудь, наполнив ее до предела и раз, и другой, сотворил чудо – Стеньке полегчало…

* * *

Данила и Настасья глядели вслед разнесчастному земскому ярыжке. Данила одновременно думал – слова Настасьи имели смысл, и что-то в голове на этот смысл отозвалось, да и пропало… Настасья же вдруг расхохоталась.

– Ну, куманек! Надо же! Теперь понял, как девка два приказа вокруг пальца обвела? И я хороша – всегда за простую считала! Гляди ты, какую сеть сплела!

– Пошли отсюда, кума! – велел Данила, забеспокоившись, что на этот звонкий хохот уж точно выбегут белянинские сторожа.

– А пошли!

Они вернулись туда, где оставили санки с возником, на которых Настасья привезла Данилу полюбоваться похищением.

– Теперь веришь, что Авдотьица в этом деле с грамотой – ни при чем?

Данила молчал. Признаваться в ошибке, пусть даже такой, он не желал. Шляхетская гордость не дозволяла.