Деревянная грамота

– Это называется – скрут. Скрутить можно голову, плечи, живот. Куда тебя бьют, то и скручивай. А сейчас я тебя буду бить! Я – бить, ты – скручиваться! – Богдаш криво усмехнулся. – Сперва шутя буду бить, потом – во весь мах. Не увернешься – пеняй на себя.

Данила кивнул. Шея еще болела от мгновенного и жесткого объятия Желвака. Но он встал, как велено – плечи опущены, кулаки к груди, и тело вроде должно свободно поворачиваться…

– Кон! – выкрикнул Богдаш. И тут же ударил.

Удар был какой-то крученый. Данила зазевался и пропустил его. Кулак врезался в грудь, дыхание захватило!

– Х-хы!.. – само вылетело из глотки, после чего Данила невольно шагнул назад и пошатнулся.

– Жив? – спросил Богдан. – Или родимец разбил? Стой, не качайся!

– Х-хы… – вторично выдохнул, хотя воздуха в груди вроде не оставалось, Данила. А вдохнуть уже не мог.

– Ага! Буздыгана не видывал! – с непонятным удовлетворением заметил Богдаш. – Так вот он тебе – буздыган! Что, полюбился? Скоро сам так бить будешь! Ну, становись! Ну?!

Данила кое-как управился с непослушной глоткой. И снова встал, как велено.

Следующий подкрученный удар он уже встретил не грудью, а плечом. Успел сделать этот самый скрут, хоть и в последнюю долю мига. Богдаш бил от души – плечо онемело.

Еще несколько ударов и вовсе научили Данилу, как можно ловко поворачиваться, и он возгордился было своим мастерством, но тут Богдаш заорал:

– Чего руки повесил? А коли не в грудь – коли по харе вмажу? Зубы-то по снегу собирать будешь! Кулаки к груди! Обороняйся!

Следующий за тем удар действительно был нацелен в лицо.

Не дав Даниле после скрута передыха, Богдаш ударил левой, отчего и правое плечо неопытного бойца пришло во временную негодность.

– Что? Нечем бить? А ты поспевай! Уворачивайся!

И жесткие кулаки все сильнее, все весомее доставали Данилу – иной вскользь, а иной – и всей вложенной в него силищей.

Парень, теряя всякое соображение, поскользнулся…

– Аль ты сдурел, Богдашка?! – раздался гневный голос деда Акишева.

Богдаш и еле устоявший на ногах Данила разом повернулись.

Очевидно, Семейка предупредил деда, что Желвак затеял неладное. Дед взял с собой и Тимофея, и Гришку с Никишкой Анофриевых, здоровенных мужиков, которые слушались его, как родного отца никто слушаться не стал бы.

– Ступай сюда, Данила! – срывающимся, уже совсем старческим голосом велел дед Акишев. – Стань здесь!

– Остынь, Богдаш, – обратился к бешеному от боя товарищу Тимофей. – Не то я тебе буйную голову-то остужу…

– Ишь, сцепились! – проворчал Никишка Анофриев. – Ты, Желвак, против меня выйди!

Богдаш стоял, повесив голову. Вдруг он вздернул подбородок – да так, что конюхи едва не шарахнулись.

– А как еще учить?! – выкрикнул он. – Меня – не так учили?!

– Пошли, – распорядился дед Акишев.

И повернулся спиной к буйному учителю кулачного боя, и повел конюхов прочь. Данила попытался было остаться…

– Нечего! – Тимофей подтолкнул его. – Пусть постоит да одумается. Озверел вконец! Скоро глотку кому-нибудь перегрызет!

Богдаш нагнулся, схватил горсть снега и прижал ко лбу. Талая вода потекла, пробилась сквозь кудрявую бороду, остудила лицо…

– Нет, – сказал Данила. – Не пойду.

– Ну и дурак, – тихо отвечал Тимофей. – Не видишь, что ли? Ему кровь в башку ударяет, он от боя как зверь делается. Пойдем, Данила. Ты и то сколько продержался…

Данила понял, что имел в виду Тимофей. Озорной хотел сказать – твоя шляхетская гордость не пострадала, мы все с ней, с гордостью, считаемся, а теперь пора и о душе подумать.

– Нет.

Он повернулся и пошел к Желваку.

– Что, мало? – злобно спросил тот. – Могу еще поучить!

– И поучишь.

– Сейчас, что ли?

– А хоть бы и сейчас.

Данила говорил тихо и просто. Но что-то было в его голосе, заставившее Богдаша посмотреть прямо парню в глаза.

Глаза-то были знакомые – темные, глубоко посаженные, под черными бровями. И волосы на них падали, едва не касаясь ресниц, все те же, легкие и пушистые, которые сами вместе держаться не желают. И длинноватый нос, так странно вылепленный, что из-за него всю рожу вкривь повело, был тот же…

Вряд ли в тот миг лицо Данилы выражало что-то особенное. Разве что готовность к дальнейшему жестокому бою. Но Желвак понял то, чего сказано не было, да и незачем мужчинам между собой такими словами меняться.

Данила остался с ним, невзирая на дедов приказ, на строгое мнение Тимофея… Данила признал его право быть таким, каков он, Желвак, есть, и не сказал ни слова упрека…

Богдаш сделал два шага и положил руки парню на грудь. Качнул упрямой своей, непутевой, кудрявой башкой – да и прижался виском к виску. Потом оттолкнул Данилу, развернулся и поспешил прочь.

Данила остался стоять. Он хотел спросить – а как же урок? Будет ли продолжение? Но спрашивать было не у кого – Богдаш уже завернул за угол.

Вечером Семейка привел какую-то древнюю бабку, и она растерла Даниле грудь с плечами – то, что пострадало от урока.

– Ты, старая, на какой отраве свои зелья замешиваешь? – удивлялся Семейка редкостной вони, идущей от заветного горшочка. – Теперь молодца неделю к коням подпускать нельзя – чихать станут, как бы не взбесились!