Деревянные актеры

Пульчинелла уже устроился за столом. Он тычет носом во все кушанья, пробует вино из бутылки и, взгромоздившись на табурет, поет пресмешную застольную песню.

Занавес опустился, но все так хлопали, кричали и шумели, что он снова поднялся. Панталоне кивал нам бородкой, Смеральдина посылала поцелуи. Пульчинелла кланялся, размахивая дубинкой, и даже злополучный монах высунул голову из-за кулисы и на прощанье щелкнул зубами, а дым догоравших свечей затягивал сцену голубым облаком.

На площади

Когда мы в темноте выходили из балаганчика, я потерял в толпе дядю Джузеппе. В потемневшем небе уже светились звезды. Вдалеке на Большом канале мелькали фонарики гондол и слышалась музыка.

На площади было все еще много народа. Я вглядывался в темные фигуры прохожих. Вот мне показалось, что я вижу коренастые плечи и седые волосы моего спутника. Я бросился вслед прохожему. Но это был не Джузеппе. Я трижды обежал площадь и наконец вернулся к балагану. Сквозь грубое полотно занавески тускло мерцал огонек. В балагане слышались голоса. Может быть, дядя Джузеппе остался там и разговаривает с Мариано? Не решаясь войти, я стал ждать у входа. Скоро огонек погас. Рослый Мариано появился в дверях с ящиком в руках.

— Ну, все взяли? — крикнул он в темноту.

За ним вышли две женщины и долговязый парень с узлами на плечах.

— А если ты еще раз запутаешь султана, я тебе ноги переломаю… — донеслось до меня ворчание Мариано. Они ушли.

Было слышно, как старик, охая и кряхтя, укладывается на ночлег. Вдруг жалобно и протяжно прозвенела струна: должно быть, он впотьмах задел свою скрипку. Потом все стихло.

Дяди Джузеппе в балагане не было.

Большая красноватая луна вставала над дальними крышами. Я стоял на темной площади, не зная, что мне делать? Я думал, что дядя Джузеппе возьмет меня к себе, но он ушел домой один. Значит, не возьмет. Неужто я должен вернуться к тетке Теренции? Она изобьет меня. Я уже видел, как открываю скрипучую дверь нашей душной каморки, слышал визгливую брань моей хозяйки и чувствовал ее жесткие кулаки на моих плечах. И я не увижу больше чудесных кукол дяди Джузеппе!

Я постоял еще, а потом тихонько пошел к тому дому, куда меня днем привел синьор Гоцци. Я поднялся впотьмах по скрипучей лестнице и осторожно потрогал дверь. А вдруг дядя Джузеппе рассердится и прогонит меня? Все равно, я не вернусь домой. Я пойду на площадь и буду до утра сидеть у балагана. А там — будь, что будет!

— Кто это скребется, словно мышь? — громко спросил старый Джузеппе, отворив дверь. — Ах, это ты, мальчик? Ну, входи, уж если пришел!

Я робко вошел. На столе горела свеча, освещая хлеб, три луковицы и глиняный кувшин с вином.

— Поешь, а потом ложись спать! Вот твоя постель! — сказал хозяин, указав мне на кучу стружек и бумажных обрезков в углу.

Я уснул в тот вечер счастливый.

Дядя Джузеппе

— Помни, что я тебя не звал, — сказал мне на другое утро дядя Джузеппе. — Если ты привык шататься по улицам, болтать с гондольерами и выпрашивать грошики у гуляющих господ, — лучше ступай, откуда пришел. А у нас нужно работать. У резчика кукол тяжелый хлеб.

Он был теперь совсем не такой приветливый, как вчера, когда показывал Пульчинеллу и называл меня тезкой. Говоря со мной, он смотрел в окно, как будто ему было все равно, слышу я его или нет. За окном над куполом Сан-Марко кружились голуби.

— Я буду работать! — тихо сказал я.

Работа началась в тот же день. Но ни кукольных головок, ни ручек, ни ножек мне не пришлось вырезать. Хозяин послал меня в чулан за двумя длинными деревянными брусками. Дал мне пилу, и велел распилить эти бруски на равные куски длиной в четверть локтя.

Я поставил на пол две чурбашки, положил на них брусок и начал пилить. Сначала пила не слушалась, и я до крови оцарапал руку ее острыми зубьями, но потом научился держать пилу прямо, и она стала легко врезаться в дерево. Мелкие опилки сыпались на пол белой струйкой.

Дядя Джузеппе сидел у окна, клеил переплеты и тихо насвистывал, не глядя на меня. Но едва я спотыкался в работе, он топал ногой и сердито говорил:

— Держи пилу прямо! Ты опять ее скривил!

Он узнавал это по звуку пилы.

Когда я кончил возиться с брусками, хозяин дал мне толстую доску и велел ее тоже распилить на куски. Может быть, он раздумал учить меня резанию кукол? Все равно, я буду пилить и делать все, что он прикажет, только бы он не прогнал меня к тетке Теренции!

Я работал весь день, не разгибая спины. Плечи у меня болели, на руках натерлись мозоли. На полу лежало множество кусков дерева и большая куча опилок.

Уже совсем стемнело, когда дядя Джузеппе позволил мне бросить работу. Я был очень голоден. Мы, как вчера, поужинали при свече хлебом и луком.

— А ты знаешь, зачем это? — спросил хозяин, кивнув на распиленные бруски.

Я покачал головой. У меня был набит рот.

— Это болванки, или заготовки для кукол. Из толстых и коротких кусков мы вырежем головки и туловища, а из узких и длинных — ручки и ножки. Завтра ты вырежешь ручки твоему Пульчинелле!

— Значит, я все-таки буду вырезать кукол!