Деревянные сёдла (СИ)

   И я пошел, я снял с себя куртку и рубаху, и одел их на мертвого Марка, и перенес их к рябине во дворе. Я не верил, что получится хотя бы сдвинуть Грега с места, но он оказался даже легче чем брат. Я омылся ведьминой водой, и укутавшись в старое покрывало, сидел на единственной лавке. Уже стемнело давно, и хозяйка дома зажгла две свечи, расставив их по углам, светили неровно, дрожали, "беспокойная ночь" - говорила она. Я смотрел на бегающие, скрещивающиеся в бессмысленном танце на стене тени, слушал ветер шуршащий кронами деревьев, дремал и бодрствовал в равной мере. А она работала, хлопотала по дому, будто обычная хозяйка, подметала полы, готовила. Порхала цветастая юбка, мелькали стройные ноги, она напевала себе под нос негромко, что-то такое похожее на детскую песенку, незамысловатую. Ветер крепчал за стенами, ее волосы будто на невозможном внутри ветру развевались черными парусами. И меня казалось уносит в открытое море. Да, я был моряк в этот момент, и берега больше не было в поле зрения. Только темнота, скрип палубы под ногами, и шум ветра. Но как изящна ее фигура, пропорции идеальнее чем у самого быстроходного судна, как плавны и уверенны движения, и голос мелодичнее чем голос сирены. Иногда она бросала на меня взгляд искоса, убедится, что я наблюдаю за ней. Так шла эта ее детская песенка:

 

  По болотам вьется тень,

  Не наступит новый день.

  Герцог - черное пятно

  Солнце утащил на дно.

 

  Она остановилась ненадолго, присела рядом, взяла мою руку, и ее касание было невыносимо жарким, будто кровь моя закипела под кожей, она просто сидела рядом и улыбалась чему-то невидимому. А потом она сказала: "Пора". Встала, наклонившись, горячо поцеловала меня, вышла на улицу, и свечи погасли ей вслед. Я остался один во тьме, сердце бешено колотилось, от страха ли или от возбуждения, не ведаю того. Я подошел к окну, из опасений быть замеченным, подсматривал краешком словно нечестивый грабитель. Безлунная ночь, и ничего не слышно в шуме листвы. Разве что изредка кажется доносится будто бы негромкое ржание лошадей, и ведьмин неуместный смех. И совсем чуть-чуть стук дерева по дереву. Я прильнул ухом к стеклу, я не хочу слышать что там и я хочу слышать что там, но воет ветер и бьется кровь в ушах. Как билась она тогда, когда мы продирались сквозь чащу, под крики очумелых ворон. Но кто были эти мы? Не помню. Помню только бег, только боль, только страх, что гнал вперед. Я ползу на коленях к окну на противоположной стене, открываю его, и пока не поздно, собрав всю волю, всю смелость в кулак, словно трус выскакиваю во тьму. Пока я жив, пока я чувствую этот бесконечный ритм, надо бежать, хоть я и не помню зачем.

 

  ...

 

  Ягоды и кора, и падающий сквозь прорехи тусклый лунный свет, пятна где кучкуется жизнь. Разве на небе была луна? Сколько прошло времени? Странно. Тропинки незаметные раньше, но заметные теперь, лживые, путаные, бессмысленные. Иди, ногами, чувствуй каждую неровность босой подошвой, наступай, колючие шишки и еловые иглы, маленькое страдание, заслуженное как и все. Гляди, ощущай вещественность леса вокруг, говори с ним на его зверином языке, молчи. И не думай. Не оборачивайся, она там далеко позади, увидит, догонит, поймает. Через лес, через чащу, через темноту, я шел в полубреду, и во всем, что видели мои болезные глаза, мне мерещился ее образ. Распрямлялись будто волосы черные стебли мертвых кустов орешника, и призывно изогнутые корни деревьев обхватывали мои ступни, шелестела шептала на ухо листва, звала, уговаривала не уходить. Я не останавливался, даже когда идти дальше было невыносимо, ибо сомневался, что смогу заставить себя продолжить движение после. И стук крови в ушах напоминал мне стук деревянных седел тесно прижимающихся друг к другу коней. И плыла в предутреннем воздухе за мной и вокруг птичья песнь, сопровождала меня, успокаивала и усыпляла. На разный лад, тысячью голосов, пели соловьи и дрозды, синицы и сойки, пели об окончании лета, об утекающем как вода сквозь пальцы времени, о том, что если что-то заканчивается - это необязательно плохо. "Не слушай их" - твердил неясно как уцелевший разум - "мерзкие птахи расслабляют тебя, не слушай их, иди, иди, ты иди, не останавливайся". И я шел, к реке ли, от реки, темнее лес или светлее, какая разница, я сам не знал, куда мне надо. Через ночь, через боль, шел по волчьим следам, прислушивался к шорохам во тьме, вспоминал как бела ее кожа, пил из луж и ручьев, не рассчитывал ни на что. И внезапно, будто в первый раз наступило непонятно какое по счету утро, и это было восхитительно, как будто я никогда до того не встречал утро. И торжествующе запели птицы, и дорога стала получше, и ноги стали болеть меньше. Я убеждал себя не радоваться раньше времени, но в сердце начинало расти ликование. Вырвался, спасся, пережил.