Деревня на перепутье

— Григас? Чешет в макушке: проблема — выгнать нехорошо, но и посадить негде. Не предвидели, ягодка сладкая. Явился Толейкис и сразу выход нашел: послал двух ребят к Гоялисам, те принесли стол, усадил он непрошеных гостей да и сам к ним подсел. А те растаяли как воск, ягодка сладкая. Ты, говорят, Толейкис, золото — не человек. Ученый, а не задаешься, понимаешь деревенщину. Такому человеку, говорят, не жалко последний кусок хлеба отдать. А Кашетас говорит: «С сего дня твое слово, председатель, для меня — закон». А Толейкис на это: «Раз так, иди играть вместе с колхозными музыкантами». И знаешь что, ягодка сладкая? Кашетас поднялся, не говоря ни слова, и идет к оркестру… А Каранаускас… Я такой, я сякой, говорит. Выпить люблю, но и работаю, коли пользу наблюдаю. Ты у меня, говорит, Толейкис, огород не отберешь. Эти триста трудодней, говорит, я как ягодку проглочу. Приедет на каникулы сын, запрягу в работу. Еще сто сверху выдам, говорит, помяни мое слово. Не другие мой огород, я у других сниму. — Вингела замолчал, оглядел всех, довольный, что его рассказ произвел впечатление.

Лапинас сидит застывший, перекошенный, напряженно вслушиваясь в доносящуюся из темноты музыку, как бы проверяя, точно ли там играет Кашетас. Но посеревшие щеки исподволь наливаются кровью, оцепеневший взгляд оживает, хоть и долго еще не может он сложить губы для первого слова.

— Лезете все в задницу Толейкису. Наверно, сладкая… — наконец залопотал он усталым, полным безнадежной ярости голосом. — Сунуться на свадьбу непрошеными! Свиньи! Как Григас их не выгнал… И ты, Пятрас, туда же. Большое дело, что звали. Если имеешь ясную линию, так за нее и держись. Хочешь на двух стульях сидеть, благодетель. Нет, не выйдет. На Мартинаса насмотрелся. Тот поначалу кружил, кружил, думали, на самую вершину взлетит, а сел… стыдно и сказать где.

— Сел так сел, — заступился Шилейка за двоюродного брата. — А что ему еще делать, коли не он теперь командует?

— Он-то никогда не командовал. Другие им командовали, — со злой издевкой бросил Лапинас.

— Теперь Года командует…

— Ладно, ладно, Страздене. Помни, чем хлеб зарабатываешь, лапонька…

— Пятрялис, проводи меня до хутора Григаса, будь добр, дорогуша. Хочу потанцевать.

Вингела огляделся. Глаза встретили ничего не выражающий взгляд Лапинаса. Неохотно встал, словно придерживали за полы, и побрел из дома, так и не получив ни капли.

Уже глубокая ночь, а на хуторе Григаса не смолкают песни и музыка. Гости не умещаются в четырех стенах, танцорам уже тесно на одном конце сенного сарая. Пара за парой выкатываются в дверь, летят через двор и, сделав круг, мчатся обратно в сарай, словно мотыльки на ослепительный свет примусной лампы, который бьет из дверей, вырывая из ночного мрака весь двор до избы и вишневого садика. А дальше уже светло от окон избы. Земля дрожит от бешеного топота, уханья, грохота музыки. Кажется, все собрались сюда излить избыток сил.

Ну и свадьба, ну и свадьба,
Вот идет гулянье! —

тянет Пятрас Интеллигент, изо всей мочи растягивая мехи аккордеона.

Даже колча пляшет молча,
Всем на осмеянье, —

подпевает Кашетас, устроившись рядком с гармонью.

Нынче пьем и веселимся,
Завтра окосеем, —

подхватывает Бурба, без жалости избивая барабан, и сам себе отвечает:

Послезавтра выйдем сеять,
И заснем, не сеяв…

Сметановоз с Габрисом охотно бы подпевали, да у них рот занят. Поэтому изо всей силы дуют в свои инструменты и ногами отбивают такт.

А пары все мчатся и мчатся мимо; подружки с дружками, сват со свахой, жених с невестой, молодые и старики, прошеные и непрошеные. Бешеная полька, фокстрот, полька молодоженов, «суктинис»… Танец идет за танцем, пара за парой. В сарае прохладно, но музыканты уже сбросили пиджаки, красноречиво поглядывают на столы, да, увы, некогда прополоскать пересохшую глотку. Заказы сыплются как из рога изобилия. В шапку Бурбы, положенную на скамеечку рядом, падают рубли, трешки, пятерки, а иной и целую десятку швыряет. Хороший урожай… Неужто оставлять его не сжатым?

Арвидас заказывает «права свата». Танцует с молодой, подружками, свахой, потом со всеми женщинами и девушками подряд. Пышная шапка свата будто петушиный гребень мелькает то тут, то там. Вот он пронесся мимо окон избы с Годой, среди вишен в его объятиях уже другая, перед музыкантами кружится с третьей, а из сарая вылетает, обняв четвертую. Так разделяет он пару за парой, отнимая у танцоров партнерш. Те в свою очередь отнимают у других; но не один уже выходит из круга танцующих, запыхавшись, — мало кому под силу такой бешеный темп. Кольцо зрителей, опоясавшее двор, становится плотнее, сжимается. Все новые пары выходят из строя, а сват свеж как огурчик — казалось бы, только что начал.

— Не дьявол ли?

— Хочет последнюю пару разделить…

— Гляди-ка, дуду не слышно!

— Кишки у старика скрутило…

— Любо смотреть, как танцует. Мощный мужик!